Юлия Жадовская - В стороне от большого света

Утром, в день отъезда, я встала ранее обыкновенного, "чтоб наедине проститься с предметами, столько лет служившими обстановкой моей молодой жизни. Это была невольная дань привычки и сожаления о невозвратно убегающем от меня тихом береге, который с сей поры скрывался надолго, может быть, навсегда из глаз моих, — дань безотрадной и безнадежной тоски о существе, потерянном для меня, чьей безграничной любви никто и ничто не могли заменить мне.

Я вошла в комнату тетушки; ясное февральское утро освещало ее безмятежным светом; кровать, ширмы, столик с ее кружкой и табакеркой, любимый темный капот, висевший на ширмах, кресло с истертым сафьяном на ручках и спинке, — все было на своем месте, все веяло таким свежим воспоминанием, все было еще так полно ее недавним присутствием, что становилось почти страшно, почти невероятно подумать, что она зарыта в томной, холодной могиле. Мне казалось, что она со мной, что мысль ее говорила с моею… Наконец я горько и безутешно зарыдала. Потом прошла в гостиную, пустую и безмолвную. Полосатые диваны и стулья с прорезными спинками стояли в чинном порядке, портреты Цицерона и Суворова безжизненно красовались по боковым стенам, а на средней — как-то особенно улыбалась напудренная головка хорошенькой молодой женщины, — это был портрет тетушкиной подруги, умершей в молодости. Из окон видна была хрустальная сеть деревьев и длинная аллея сада. В зале зацветали авриколии и вился плющ около двух зеркал, имевших особенность придавать престранное выражение физиономии и сворачивать на сторону черты лица, осмелившегося заглянуть в них.

— Прощай, Мурочка, прощай! — обратилась я к кошке, гревшейся на солнце, — ты ничего не чувствуешь, не понимаешь, не знаешь, что я уезжаю отсюда навсегда, не знаешь, какое горе случилось со мной… И ты, дружок, — говорила я скворцу, — и ты ничего не знаешь: Марья Ивановна берет тебя к себе и будет кормить. Ты не жди меня; завтра не подойду к твоей клетке, не положу тебе корму; завтра я буду далеко, мой милый… мы уж не увидимся…

Скворец слушал меня с важным видом, потом вытянул шейку и свистнул. Вошла Федосья Петровна.

— Что, матушка, али с охоткой-то прощаетесь, — сказала она печальным голосом. — Господи! — прибавила она, — вот опустеет дом-то. Экая тоска, экая тоска несосветная! уедет и наша родная барышня! мы все вас своею считали.

— Помните обо мне, Федосья Петровна.

— Ой, сударыня, вы то об нас забудете, а уж мы-то век не забудем. Полноте, матушка, глазки наплачете, — прибавила она.

После обеда мы выехали. Марья Ивановна и Катерина Никитишна проводили меня с горячими слезами…

И вот отправилась я в зимней повозке, как и полтора года тому назад, но теперь не радовала меня мысль о возврате. Уже повозка давным-давно тащилась по снежной дороге, уже спутница моя, горничная Татьяны Петровны, давно спала сладким сном, покачиваясь на каждом ухабе, а я все еще видела перед собой знакомые лица, столпившиеся на крыльце, слышала голоса, которых уж, может быть, никогда не приведется более слышать…

В Т*** мы приехали утром. Татьяна Петровна встретила меня ласковее прежнего, она даже обняла меня. Одетая в траур, она показалась мне моложе и лучше прежнего.

Несколько слез пролила она, расспрашивая о болезни и кончине тетушки, потом заключила мудрым рассуждением, что смерти никто не избежит и что всем надо ожидать ее рано или поздно, но что все-таки ей душевно жаль сестрицы.

Что же касается до меня, то, конечно, она понимает, как велика моя потеря. "Но как знать? — прибавила она, — может быть, все к лучшему".

Явилась и Анфиса Павловна и также изъявила свое "душевное сожаление".

— Теперь поди отдохни и переоденься к обеду, — сказала мне Татьяна Петровна, — а после мы с тобой поговорим кой о чем.

Я отправилась наверх, в прежнюю комнату, где все было по-старому: тот же комод, те же два стула и два кожаных дивана, жесткие, как деревянные скамейки. Портрет старика висел на том же месте, только лицо его показалось мне еще суровее, еще глубокомысленнее…

Невольно припомнила я первый мой приезд сюда с Лизой. Как далеко ушла я душой от того времени, как состарилась нравственно!

Я вынула из чемодана свои вещи и стала укладывать в ящики комода. Никто из горничных не явился помочь мне; это было для меня ново и странно. До сих пор я была так избалована ухаживаньем за собой, что почти не умела приняться за дело, и даже такой пустой труд утомлял меня. Мне стало досадно на себя и как-то совестно своей изнеженности… Только тут пришло мне в голову, что таким образом я поставлю себя в неприятную зависимость от других, в необходимость постоянно принимать одолжения. Я решилась вперед быть для себя более полезною.

Вскоре пришла ко мне Степанида Ивановна. Увидя, что я тащу в угол пустой чемодан, она ахнула и всплеснула руками.

— Что это, матушка, сама трудишься! — сказала она. — Хорошо принимаем гостью! Да мало что ли у нас девок! как собак, прости Господи, натолкано… Ну уж народец!

Затем она перешла к моему положению.

— Вот, — заговорила она, — осталась сироткой без тетеньки! конечно, и наша-то ведь добра, ну да уж все не то: скупенька, иногда над пустяками дрожит, а большое пропадает. А ведь подумаешь, куда все пойдет? умрет — все останется. Вот у нас варенье по три года стоит. Уж я и то говорю: "Матушка! что не кушаете? уж засахарилось?". Так нет, говорит, не трогай, постоит. Уж чего стоять, хоть ножом режь… Да отказала ли вам что тетенька-то, покойница?

Эта мысль не приходила еще мне в голову, и потому меня затруднил вопрос Степаниды Ивановны.

— Видно, не успела голубушка! Уж плохо без своего жить, все лучше, как своя-то копеечка есть.

В это время пришла горничная позвать ее зачем-то к тетушке.

— Бесстыдница! халда окаянная! что не вышла к барышне-то?

Девка рассердилась и отвечала:

— Да что вы ругаетесь? мы никакого приказа не слыхали.

— А тебе надо носом ткнуть, тогда ты и сделаешь…

— Ведь в самом деле, — сказала я, — почему же она знала?

— Как, сударыня, не знать, только леность одна… — сказала Степанида Ивановна и ушла.

Я попросила горничную помочь мне одеться, что та исполнила с кислою миной.

Во время моего туалета посетила меня Анфиса Павловна.

— Вот вы и на житье к нам, — сказала она. — Что, получаете ли письма от Лизаветы Николаевны?

— Я получила от нее одно письмо, после того как она гостила у нас.

— Что же это она редко пишет после такой дружбы?.. Летом они обещали к нам приехать; они тогда и от вас заезжали, только ненадолго.

— Как бы это было хорошо! — сказала я. — Вы не знаете, с мужем она обещала приехать?

— Как же, с мужем. Татьяна Петровна и Александра Матвеевича приглашали.

— Как я рада!