Юлия Жадовская - В стороне от большого света

Однажды утром Степанида Ивановна разбудила меня следующими словами:

— Вставай, матушка, пора! Тетеньку проспала. Я не поняла ее.

— Как тетеньку проспала? — спросила я с изумлением.

— Да так. С новым дяденькой вас поздравляю. Тетенька сегодня изволили обвенчать-ся. Поехала к ранней обедне да и обвенчалась с Абрамом Иванычем.

Я подумала, что это мне видится во сне.

— Да извольте вставать, ведь я правду говорю. Из другой комнаты слышались рыдания.

— Вон Анфиса-то Павловна надсаждается! Она сама надеялась, да где же? куда ей генеральшей быть! уж наша-то настоящая генеральша, король-барыня! Только поздненько надумала замуж-то выйти. Ох, грехи людские! о душе бы лучше подумать…

Я была в совершенном недоумении и пошла проведать Анфису.

Она сидела, одетая в кисейное платье, и плакала.

— О чем вы плачете? — спросила я ее.

— Вот вам и гаданье! — вскричала она, — нагадали хорошо! Вот вам и свадьба! Радуйтесь!

— Да я беды еще не вижу.

— То-то, молоды вы! Теперь уж Татьяна Петровна не та будет, вспомните меня. Прежде у нее были вы да я на первом месте, а теперь уж ей не до нас, — теперь своя забота. До сих пор только ей надо было угождать, а теперь ей-то угодите да и дядюшке-то. Вот поживите, так увидите, что я правду говорю… Да что вы это не одеваетесь? Ведь сейчас приедут. Прислали человека из церкви, чтобы все приготовить. И дворня уж собралась поздравлять; вон все ждут у крыльца.

Вы оденьтесь получше, — прибавила она, махая себе в лицо платком, чтобы освежить заплаканные глаза.

Мне стало жаль ее; я видела, что у нее разбилась последняя надежда, что блестящая мечта ее рассыпалась прахом. Я подумала, что, может быть, в жизни она ни от кого не видала нежного участия, искренней ласки, что оттого она и сама такая сухая…

— Успокойтесь, все пойдет хорошо, еще, пожалуй, и лучше прежнего, — сказала я.

— Эх, полноте-ка! — отвечала она раздражительно, — что пустяки-то говорить, одевайтесь лучше, а то не поспеете поздравить.

Только что успела я надеть свое парадное белое платье, как вбежала одна из горничных и, запыхавшись, проговорила: "Уж подъехали!".

Мы с Анфисой сошли вниз и прошли в гостиную доживаться молодых, принимавших поздравления дворни.

Наконец они вошли. Для меня было что-то чрезвычайно неловкое в этом поздравлении; я пробормотала его кой-как и была радехонька, когда Татьяна Петровна прервала его поцелуем и словами:

— И тебя поздравляю с новым дядюшкой, старайся снискивать его расположение, от этого будет зависеть для тебя многое. Вот, Анфиса, — прибавила она, — теперь мы нашли с тобой хозяина и покровителя, а я друга, который, надеюсь, до конца будет любить меня. Десять лет я привыкла считать его за родного и благодарю судьбу, что она наконец соединила меня с ним.

Анфиса Павловна отвечала приличными фразами. Дядюшка, еще вчера мне посторонний, наградил меня родственным поцелуем и сказал шутя:

— А вы, сударыня, теперь… о, смотрите! ведь дяди ворчуны, строгие! Я буду за вами глядеть, чтоб какие-нибудь этакие усики не соблазнили… Ведь огонек, огонек!.. Татьяна Петровна вас побаловывает.

Шутки эти мне не совсем понравились, и я ничего не отвечала.

За обедом пили шампанское. На другой день послали в город к знакомым с извещениями о бракосочетании тетушки и с приглашениями на обед, назначенный через неделю.

Отпировав свою свадьбу обедом, на который съехались большею частью люди пожилые, служащие со своими супругами, — девиц не было ни одной, а потому дело обошлось без танцев и музыки, — молодые зажили жизнью однообразною и мирною.

Новый дядюшка стал заниматься хозяйством; сперва он советовался с тетушкой, но вскоре она отдала все на его волю. Не знаю, как он распоряжался хозяйством, только Степанида Ивановна стала вздыхать и охать о грехах людских громче и чаще прежнего. И когда я спросила однажды о причине ее вздохов, она сказала:

— Ну, матушка, уж теперь другие порядки завелись…

— Какие же?

— Да уж все не по-прежнему. Мужикам стало тяжеленько, оброку прибавили. Видно, отошла коту масленица. И управителю-то хвост прижали, сменяет сам-то.

В другой раз она вошла ко мне, пылающая гневом.

— Как бы моя была воля, так взяла бы я этих девок да уж так бы отодрала, — вскричала она.

— За что же? — спросила я.

— А за то, чтобы они, прости Господи, как бесы не вертелись перед барином. А ему-то с седыми волосами, как не стыдно!

— Может ли быть! давно ли женился!

— Эх, матушка, да что он, по любви что ли женился! Ведь у него только и есть, что эполеты-то на плечах трясутся. Что ему не жениться-то? Этакое именье! Как сыр в масле катайся. А наша-то ведь ничего не видит, он ее в глазах проведет. Ведь это, Евгения Александровна, ее бес смутил! Нуте-ка, в этакие годы замуж идти!

— А кто говорил, что она настоящая генеральша?

— Ну, да она, конечно, барыня еще свежая, да все не след бы выходить. Жила бы себе одна-то, как у Христа за пазушкой. И люди-то бы были довольны, и сама покойна…

Наступил август. Дни стали короче, ночи темнее и звездистее.

Татьяне Петровне понадобилось съездить в город на несколько дней. Она взяла с собой горничную и Анфису; меня оставила дома с новым дядюшкой, потому что поехала в коляске, где можно было поместиться только троим. В карете ехать отсоветовал ей муж по случаю рабочей поры, чтобы меньше забирать людей. Татьяна Петровна в карете ездила всегда с форейтором.

На другой день после их отъезда, мне было как-то странно и неловко обедать вдвоем с дядюшкой. Я не только не умела приняться снискивать его расположение, но этот совет, повторявшийся довольно часто теткой, отнимал у меня всякую возможность быть с ним любезной. Я боялась сказать ему ласковое слово из страха, что он подумает, что я стараюсь снискивать его расположение. Эта мысль оскорбила бы меня. Поэтому на все его шуточки я или молчала, или отвечала односложно. Я думала, что он рассердится; однако после обеда он наградил меня довольно нежным поцелуем. Я отправилась гулять, а после прогулки до вечернего чаю просидела в своей комнате.

После чаю, когда уже почти стемнело, я вышла на балкон. Вечерний ветерок доносил до меня сильный запах флоксов, зарница сверкала вдали из темной тучи, а звезды ярко светили надо мной в глубине вечернего неба.

Мне было очень грустно. В моих мыслях и чувствах было что-то смутное, неопределенное; какой-то туман падал на жизнь; не было ни одной цели, ни одной привязанности, которой бы я могла посвятить душевные силы. Я видела ясно, что судьба проведет меня околицей, помимо общества и света, и что жизнь моя пройдет без борьбы, без животворных ощущений, мороком, — как говорит Степанида Ивановна, — что ни один, может быть, дружеский голос не раздастся близ меня в тяжелые минуты уныния. Я с ужасом подумала, что, может быть, со временем я сделаюсь чем-то вроде Анфисы, — также завяну и очерствею душой. Но в то же время мне казалось это почему-то невозможным; против этого вопияло мое молодое, полное желаний и надежд сердце.