Юлия Жадовская - Отсталая

Налетов с участием взглянул на Якова Иваныча.

— Если понадобятся книги, то моя походная библиотека к вашим услугам, — сказал Арбатов Нениле Павловне своим мягким, звучным голосом. — Я не знал, что у Якова Иваныча есть такая нежная привязанность, — прибавил он. — Что вы мало у меня книг взяли?

— Я боюсь и читать-то ей давать, — отвечал Яков Иваныч, — нынешние книги голову мутят. Да уж она пристала ко мне — привези да привези… Ненила Павловна! — обратился он к хозяйке, пользуясь случаем, когда Арбатов и Налетов отошли в глубину комнаты, — Анна Федоровна приказала вас просить, чтоб Машеньку в очень-то большой здешний свет не показывать: она непривычна, сконфузится, еще на смех поднимут. А так, понемножку ее приучать; ей все будет внимательно. Вот по городу прокатить, на гулянье взглянуть…

— О, будьте спокойны! я это очень понимаю.

— Если будут какие расходы, — там платьице лишнее сшить — вы Анне Федоровне не пишите, а отнеситесь ко мне, так чтобы это было между нами.

— О, добрейший, добрейший человек! — воскликнула Ненила Павловна. — Я вас понимаю! Будьте покойны, говорю вам.

Прощаясь, Яков Иваныч крепко поцеловал руку у Ненилы Павловны, а Ненила Павловна, оставшись одна, долго с приятностью мечтала о новой заботе в ее жизни и строила целые романы насчет Машенькиной будущности, которую горела нетерпением устроить как можно лучше и счастливее.

Маша знала, что ее мать придумала для нее развлечение; это как-то странно на нее подействовало; на нее напала робость, и ей стало еще скучнее с тех пор, как она потеряла право жаловаться. Ей вдруг показалось, что гощенье, устроенное у Ненилы Павловны, было далеко не то, к чему она так безотчетно и страстно стремилась, чего она сама не могла угадать и определить…

Анна Федоровна была знакома еще с матерью Ненилы Павловны, провожала последнюю к венцу, будучи еще сама в девицах, уже очень перезрелых, — провожала, безнадежно вздыхая, глядя на подвенеч-ный наряд хорошенькой невесты, не предугадывая, что сама выйдет замуж в тот же год.

Ненила Павловна производила на Машу приятное впечатление своим простым и ласковым обращением. Она при ней не робела и всегда радовалась ее короткому и редкому появлению. Ненила Павловна обещалась через Якова Иваныча сама приехать за Машей, и Маша каждый день проводила в каком-то лихорадочном ожидании. Она стала меньше углубляться в себя и невольно старалась рассеяться внешностью. Она вдруг стихла и опала. Машу томило одиночество. Ей противно было жужжанье мух, ее раздражал кашель матери, раздававшийся из другой комнаты.

— Да что Матрешка, до сих пор все больна? — спросила Анна Федоровна Аграфену, подававшую самовар.

— Видно, больна еще, сударыня, — отвечала та с особенным выражением в голосе.

— Да что у нее за болезнь такая? Принимала ли она лекарство, что я послала?

— От таких болезней лекарствами не вылечишь.

— Да ты что загадками-то говоришь? что рожи-то корчишь? Знаешь, так прямо правду барыне говори. Барыней еще рано пренебрегать, еще погодите: улита едет — когда-то будет.

— Я, кажется, Анна Федоровна, вам служу верой и правдой, а только это и выслужила.

— Ну ты еще нюни распусти!

— Из-за всякой дряни обиду принимай! Да что она мне? ведь не дочь родная.

— Что, видно болезнь-то ее живая?..

— Я не знаю-с…

— Врешь, ты все знаешь. Вот и видно твое усердие!

— Как говорить, Анна Федоровна! греха наделаешь, ненависть пойдет.

— А перед барыней скрывать не грех? всяким мерзостям потакать не грех?

— Извольте сами призвать да посмотреть. Может, в добрый час и повинится. Молчала я, барышню жалеючи, потому что они к ней привязанность имеют.

— Хороша привязанность — к эдакой мерзавке! Марья Петровна! — обратилась она к Маше, — знаешь ли? наперсница-то твоя с прибылью…

Маша очень хорошо поняла эту деликатную фразу, потому что слыхала ее из уст Арины Дмитревны. Она побледнела и невольно произнесла:

— Не может быть!

— Чего не может быть! я велела позвать ее, полюбуйся сама. Вот, — прибавила она, — урок тебе — с девками не дружиться.

Лицо Маши приняло суровое, беспощадное выражение. Она вспомнила обещание Матреши, свои советы и увещания и увидела себя как бы пренебреженной, принесенной в жертву.

Между тем послали за Матрешей с приказанием от барыни "тащить ее хоть полумертвую". Приказание было исполнено, и вскоре в комнату вошла Матреша, сопровождаемая матерью, дрожащая от страха, покрытая позором, несчастная до последней крайности… Она в оцепенении остановилась у дверей.

— Подойди поближе, красавица! — прошипела Анна Федоровна.

Матреша не двигалась.

— Подойди, барыня зовет, — тихо проговорила ей мать, утирая рукавом неудержимо лившиеся слезы.

Матреша автоматически сделала шаг вперед.

— Ты это барыню вздумала обманывать? Ты это за все барышнины милости так себя довела? Хорошо, голубушка! прекрасно! Признайся, винись сейчас, бестия! — закричала Анна Федоровна таким страшным голосом, стуча кулаками по столу, чтоМатреша невольно вместе с матерью повалилась ей в ноги.

— А ты любуйся на дочку! — продолжала Анна Федоровна, обращаясь к Мавре, немного успокоенной этим знаком покаяния и покорности, — хорошо воспитала! бесстыжая твоя рожа! да еще и покрывает!

— Матушка! то же своя кровь, кому свое детище не жаль?

— Еще ты смеешь это говорить! Да я барыня, а сделай-ка это моя дочь — я бы ее на порог не пустила.

Во все продолжение этой возмутительной сцены в Маше происходило что-то странное: неумолимое чувство жестокого осуждения, заодно с матерью, бушевало в ее оскорбленном сердце. И хоть она все время сидела отвернувшись к окну, но не могла отказать себе в наслаждении упиться чувством удовлетворенного мщения. Это было дикое, темное чувство неразвитой души, не испытавшей положительного, глубокого горя, не чуявшей еще великой тайны любви и прощения.

— Ну, чтоб духу ее здесь не было! — решила Анна Федоровна. — Пусть идет куда хочет, хоть по миру сбирает, хоть в работницы нанимается. А там, после уж, я придумаю ей наказанье. — Пошла вон отсюда, с глаз моих долой, негодяйка!

Матреша устремила мутный от наступавших слез взор на Машу; быстро приблизилась к ней, и, бросясь с громкими рыданиями к ее ногам, проговорила прерывистым задыхающимся голосом:

— Матушка-барышня! простите!

При этом она с любовью и отчаянием ловила полу ее платья.

Маша поднялась со своего места, гордая и беспощадная. Она сознавала себя безгрешной и потому считала себя не только вправе, но как бы обязанной поднять камень…

— Прочь! — крикнула она так, что сделало бы честь трагической актрисе. — Прочь! не дотрагивайся до меня! Я тебя знать не хочу и видеть не хочу!..