Юлия Жадовская - Отсталая

Маша вдруг побледнела чуть не до обморока: чья-то печальная тень пронеслась перед ней, чей-то молящий, отчаянный голос раздался в ушах ее…

— Пожалуйста, — сказала она с трудом, — не спрашивайте меня об этом…

Налетов посмотрел на нее с участием.

— Я вас утомил, — сказал он, — я бессовестно воспользовался отсутствием Ненилы Павловны. Я сейчас ухожу, не сердитесь на меня за горькие истины. Может быть, придет время — вы вспомните обо мне тепло и дружески.

— Я вам и теперь благодарна, — сказала Маша, протягивая ему на прощанье руку.

— Видите, вы взволнованны, и рука у вас холодная.

— В самом деле холодная! — сказал Арбатов, крепко сжимая в свою очередь ее руку. — Это все ты виноват.

Маша слабо, едва заметно улыбнулась. Ей стало вдруг так страшно и тоскливо; ей чувствовалось, что над ней совершается что-то новое, непостижимое ей самой… До нее коснулась рука судьбы; к ее устам кто-то невидимо подносил чашу волшебного напитка, и неотразимый голос шептал: "Пей!".

Весь этот разговор происходил в отсутствие Ненилы Павловны, за которой прислала ее приятельница по случаю помолвки своей дочери. Ненила Павловна, может быть, и не решилась бы оставить молодую девушку наедине с каким бы то ни было молодым человеком; но так как их было двое, и притом же на диване осталась на весь вечер дремать одна ее знакомая, бедная глухая старушка, гостившая у нее по целым неделям, то она и не сочла неприличным попросить гостей подождать ее и оставить с ними Машу на том основании, что ничего нет полезнее для женщины общества образованных мужчин.

Маша недаром не спала всю ночь. В эту ночь она передумала и перечувствовала столько, сколько иному не удастся во всю жизнь. Она слышала, наконец, живой голос человека, не похожего ни на кого из знаемых ею прежде. Он звал ее на дорогу добра и правды, и в этом суровом призыве была для нее неотразимая сила. На нее подул свежий ветер, и стоячий туман раздвинулся и дал ей увидеть, хотя вдали, хотя неясно, широкий божий мир, кипящий движением и жизнью, и у самого входа в этот мир стоял другой человек, с ласкающим одобрительным взглядом, с яркими проблесками смелой, страстной нежности к ней, к Маше, к такой простой, необразованной девушке!.. Он тоже звал ее в этот мир, но звал на счастье и наслаждение. И какой это был сладкий, чарующий голос!.. В молодой душе ее возникла страстная, живая борьба, горячий протест против всего ложного, неправого, что до сих пор казалось ей непреложным и законным.

Первое время пребывания своего у Ненилы Павловны, до предыдущего разговора, Маша с безотчетным страхом ложного стыда своего необразования уклонялась от нападок Налетова, хотя и вслушивалась в его речи с жадным любопытством, доверчивостью и уважением; но только теперь поддалась вполне его нравственному влиянию. С Арбатовым они были с первых свиданий почти друзьями.

В сердце Маши быстро росло новое чувство, до которого она еще не смела коснуться собственным сознанием. Она осторожно обходила его, как спящего чудовища, и замирала при мысли, что рано или поздно оно проснется и поглотит ее…

— Что вы так задумались, Марья Петровна? — обратился в один вечер Налетов к Маше, сидевшей задумчиво поодаль от собравшегося кружка гостей Ненилы Павловны.

— Я? да так, Бог знает, какая-то путаница мыслей в голове. Впрочем, главная мые. ль была та, что вот вы скоро уедете и я уеду, останусь одна…

— Я вам по почте книг пришлю.

— Благодарю вас.

— Ведь согласитесь, что это большое утешение.

— Конечно, я буду их читать, пока не пойму и не выучу наизусть… А там что после? — спросила она.

— Ах, люби меня без размышлений,

Без тоски, без думы роковой… —

запел Арбатов в другой комнате, будто в ответ. Он недавно сочинил музыку на эти слова.

— Слышите? — сказал Налетов, — после будет любовь, разные встречи в жизни, умственный труд, борьба…

Они умолкли и задумались.

— Отчего так грустно бывает подчас? — спросила Маша.

— Оттого, что жизнь сложилась ложно. К ним подошел Арбатов.

— Вот Марья Петровна спрашивает, отчего ей грустно, — обратился к нему Налетов.

— Оттого, что сердце требует своих прав и хочет счастья, — отвечал Арбатов. — Ведь так? — спросил он Машу.

— Кто ж не хочет счастья? — отвечала она, отходя к окну и приглашая за собой улыбкой и взглядом Налетова и Арбатова.

— Но не всякий понимает его, — отвечал Арбатов.

— Вы, Никанор Васильевич, как понимаете счастье? — обратилась Маша к Налетову.

— Трудный вопрос. Долго вам объяснять мое счастье. Счастье лукаво. Я за ним не гонюсь.

— А по-моему, — сказал Арбатов, — то счастье, когда душа, проникнутая блаженством высокого чувства, становится выше мелочных забот, печалей; когда человеку делается так хорошо, что он ничего не понимает и не знает кроме этого; когда внутри и извне все поет для него и сияет, все примиряется и сливается в один чудный, звучный, восторженный аккорд…

— Ну, это не по моей части: что-то слишком высоко, — сказал Налетов и отошел.

— Он этого не понимает, — сказала Маша.

— Он уж чересчур сурово смотрит на жизнь, — отвечал Арбатов, — он выбрасывает на все слишком мрачный покров. Нет, есть в жизни светлые праздники, незаменимые минуты…

— Когда ж это бывает?

— Что? — спросил Арбатов рассеянным голосом человека, подавленного иной тайной мыслью, которую он боится высказать.

— А вот это счастье, о котором вы говорите!

— Когда любишь и когда любим, — отвечал он, посмотрев на нее пытливо и тревожно.

— А любить и не быть любимой… ведь это уж несчастье?

— О, вы этого не испытываете!

— Почему же?

— Я не знаю и сам почему, но я в этом уверен. Мне с некоторых пор как-то верится во все прекрасное, лучшее в жизни человека. О вечная загадка жизни — любовь! блаженство и мука, сомненье и надежда… все так перепутано.

— А разрешить сомненье нельзя?

— Можно, но ошибка страшит. Оба замолчали.

— Как вы бледны и грустны! — заговорил он с нежным участием. — Здоровы ли вы? Вы себя не бережете, не осторожничаете. Третьего дня, когда мы катались в лодке, вы были так легко одеты, а вечер был сырой, прохладный. Не затворить ли окно? и теперь довольно сыро. Ведь наше северное лето не ласково. Ах, так бы я вас и перенес на юг, под другое небо. Право, я затворю окно.

— Нет, пожалуйста, не беспокойтесь; вечер так хорош: сколько звезд! и как луна спокойно и тихо плывет. Уж теперь август, скоро и осень. Какая тоска!

— Вот, — сказал Арбатов, — мы расстанемся, и вы обо мне скоро позабудете.

— Не скорей вашего, вероятно.

— Благодарю вас за это слово, отрадными минутами. Я вам обязан многими

341

— Вы? Уж кому говорить это, так мне. А что я для вас такое? Чужая, жалкая, необразованная девушка.