Вячеслав Пьецух - Государственное Дитя

Ну так вот… Надежда Михайловна долгие годы живет одна. Хлеб ей возит Петрович из Погорелого на мотоцикле, корову, правда, она не держит, потому что у нее в организме нет лактозы, которая расщепляет молоко, зато есть кролики, куры и, разумеется, огород. Смотреть на него больно: спасу нет от мокрицы, лука не найдешь среди лебеды, капусту совершенно забили одуванчики и пырей. И, к сожалению, это норма. В наших местах сеют лен, овес, картошку, ячмень и просо; кажется, и лен хорош, и картошка ядрена, и овес густой, но все как-то не случается („случается“ — это местное словцо, довольно колоритное, ты не находишь?) у наших настоящее сельскохозяйственное производство. Не скажу, чтобы местные халатно относились к своей работе, и чернозем у нас до семидесяти сантиметров пласт, а все не случается урожаев, точно какое заклятие лежит на этой земле и заодно на ее народе. Вот церковку деревянную построили в Лесках, а она возьми и завались во время освящения, и это еще слава Создателю, что никого при этом не поранило, не убило. Старики говорят, что точно такой случай произошел в Погорелом на праздник трехсотлетия дома Романовых, из чего я делаю вывод, что обыкновенному человеку всегда одинаково хорошо и одинаково плохо, при царе и при большевизанах, то есть при дураках любой ориентации и оттенка. Вот в этой метафизике есть утешение и намек на высший порядок сил. Или такой пример: в позапрошлом году, когда процесс у меня вошел в критическую стадию и я лежала в полубреду с безумной температурой, все проявления жизни меня мучили, раздражали, и ужасно хотелось поскорей уйти, совсем уйти, из чего я делаю вывод, что умирание задумано так же премудро, как и жизнь, если в нее не вторгается метафизически-злая воля. А потом, когда процесс немного угомонился, я стала собой очень дорожить, просто носилась с собой, как дурень с писаной торбой, и пресерьезно считала, что факт моего личного существования намного важнее конверсии и победы демократических сил на Соломоновых островах…»

Когда Вася Злоткин проснулся, самолет уже подлетал к Марселю и в иллюминатор было видно не по-русски синее небо, пронзительно синее Средиземное море с торчавшим неподалеку от берега игрушечным замком Иф, ослепительно белые домики под красными черепичными крышами и темная зелень садов, тоже немного ударявшая в синеву. «Во французы устроились! — сказал себе Вася. — Ноябрь на дворе, в Москве поди грязи со снегом по щиколотку, а у них тут, как в Ялте летом, — благоухание и теплынь!..»

Первое, что Вася Злоткин увидел в марсельском аэропорту, был человек с угрюмой московской физиономией, который держал в руках небольшой плакат с его именем и фамилией, начертанными красным карандашом. Вася подошел к нему и зло посмотрел в глаза.

— Чернухин, — представился человек с плакатом. — Я из нашего консульства, велено вас встретить и проводить.

— Это, конечно, все очень хорошо, — сказал Злоткин, — но зачем же вы, ребята, меня так подставляете?! А вдруг за мной хвост, и враг только того и ждет, чтобы вы на меня указали пальцем?!

— Наше дело маленькое. Позвонили из Москвы, велели вас встретить и проводить…

Вася Злоткин махнул рукой, и они направились на стоянку автомобилей.

Дорогой ничего интересного не случилось, разве что Чернухин его уведомил: остановиться из видов конспирации придется в дешевеньком отеле, затерявшемся в центре города, на улице Мари-Роз, разве что Вася подивился на один встреченный автомобиль, сплошь оклеенный порнографическими картинками, и на огромные финиковые пальмы, которые дома сажают в кадки. Улица Мари-Роз оказалась темной и узкой, как коридор, застроенной старинными домами с деревянными жалюзи на окнах и тяжелыми крашеными дверями, вообще несколько обшарпанными на вид, но тем не менее внушавшими почтительное чувство, какое, например, внушает благородная седина.

Чернухин остановил автомобиль у гостиницы и сказал:

— Завтра, в девять часов утра, получите у портье пакет с инструкциями из Москвы.

Вася Злоткин спросил его на прощанье:

— А какие тут у вас имеются достопримечательности?

— Главная достопримечательность у нас та, что российское консульство помещается в бывшем публичном доме.

Гостиничный номер произвел на Злоткина тяжелое впечатление: зеркало над столом было мутным, точно запотевшим, кто-то прожег в занавеске дырочку сигаретой, в одном месте поотстали обои, в ванной комнате что-то урчало, как в изголодавшемся животе. Вася немного постоял у окна, разглядывая фасад дома напротив, потом зевнул, хорошо потянулся и решил со скуки пойти пройтись.

Улица Мари-Роз выходила на какой-то бульвар, обсаженный платанами, между которыми резвились велосипедисты и бегуны; здесь он повернул направо, миновал обширную площадь, по периметру заставленную плетеными столиками и креслами заведений, поглазел на пышное здание американского консульства с двумя синими жандармами у ворот, опять повернул направо, довольно долго блуждал щелеобразными улицами и проулками, пока не наткнулся на Старую гавань, поразившую его неведомой, немного кокетливой, но всепобедительной красотой. Сравнительно небольшая, домашнего вида гавань была забита яхтами разных фасонов и габаритов, которые слегка пошевеливали верхушками своих мачт, как подростковый лес пошевеливает верхушками на ветру, а по трем сторонам гавани стояли темные дома, помнящие, наверное, еще войну за испанское наследство и первое исполнение «Марсельезы». Солнце сияло вовсю, отражаясь в воде копошением ослепительно-ярких бликов, с моря тянуло пряным ветерком, видимо, прилетевшим из Африки, с того берега, а на душе у Васи Злоткина вдруг отчего-то сделалось так печально и тяжело, что захотелось напиться в дым. Он зашел в первый попавшийся ресторан, заказал себе две бутылки пастиса, буйабез, жареную макрель — скумбрию по-нашему, — сыр, шампанское, пирожные, ананас. Час спустя он был еще в терпимом градусе пьян и только тем выказал на публике тяжелый праздник русской души, что велел официанту шесть раз подряд ставить пластинку с «Реквиемом» Моцарта, который попался ему впервые, и тихо плакал, вслушиваясь в сладко-грустные его звуки, но потом Злоткина сильно разобрало, он принимался петь «Интернационал», постоянно сбиваясь на втором куплете, поскольку дальше первого слов не знал, и кричал на весь ресторан, размахивая бутылкой:

— Дайте мне сюда Асхата Токаева, я ему голову проломлю!..

Что было после, Вася Злоткин не помнил, память не действовала напрочь. Однако проснулся он в своем номере, на постели, только головой там, где полагается быть ногам. Перво-наперво он хватился своего брезентового баульчика и с облегчением душевным обнаружил, что он на месте. Затем он нетвердым шагом подошел к зеркалу, точно сквозь слезы посмотрел на свое отражение, остался им недоволен и решил идти в город опохмеляться. Одеваясь, он открыл к немалому своему удивлению, что давеча в беспамятстве сделал пропасть приобретений, именно купил зачем-то женское боа из фиолетовых перьев, золотую зажигалку, пару ковбойских сапог, смокинг, трехтомник Диккенса на французском языке — эта покупка особенно его подивила, старинную кирасу, большую плюшевую обезьяну, набор клюшек для гольфа, чемодан, свитер и газовый револьвер.