Максим Горький - Мать

Однажды, собравшись с духом, она рассказала ему эту картину жизни, созданную его речами, и, смущенно смеясь, спросила:

- Так ли, Егор Иваныч?

Он хохотал, закатывая глазки, задыхался, растирал грудь руками.

- Воистину так, мамаша! Вы схватили за рога быка истории. На этом желтеньком фоне есть некоторые орнаменты, то есть вышивки, но - они дела не меняют! Именно толстенькие человечки - главные греховодники и самые ядовитые насекомые, кусающие народ. Французы удачно называют их буржуа. Запомните, мамаша, - буржуа. Жуют они нас, жуют и высасывают…

- Богатые, значит? - спросила мать.

- Вот именно! В этом их несчастие. Если, видите вы, в пищу ребенка прибавлять понемногу меди, это задерживает рост его костей, и он будет карликом, а если отравлять человека золотом - душа у него становится маленькая, мертвенькая и серая, совсем как резиновый мяч ценою в пятачок…

Однажды, говоря о Егоре, Павел сказал:

- А знаешь, Андрей, всего больше те люди шутят, у которых сердце ноет…

Хохол помолчал и, прищурив глаза, ответил:

- Будь твоя правда, - вся Россия со смеху помирала бы…

Появилась Наташа, она тоже сидела в тюрьме, где-то в другом городе, но это не изменило ее. Мать заметила, что при ней хохол становился веселее, сыпал шутками, задирал всех своим мягким ехидством, возбуждая у нее веселый смех. Но, когда она уходила, он начинал грустно насвистывать свои бесконечные песни и долго расхаживал по комнате, уныло шаркая ногами.

Часто прибегала Саша, всегда нахмуренная, всегда торопливая и почему-то все более угловатая, резкая.

Как-то, когда Павел вышел в сени провожать ее и не затворил дверь за собой, мать услыхала быстрый разговор:

- Вы понесете знамя? - тихо спросила девушка.

- Я.

- Это решено?

- Да. Это мое право.

- Снова тюрьма?!

Павел молчал.

- Вы не могли бы… - начала она и остановилась.

- Что? - спросил Павел.

- Уступить другому…

- Нет! - громко сказал он.

- Подумайте, вы такой влиятельный, вас любят!.. Вы и Находка - первые здесь, - сколько можете вы сделать на свободе, - подумайте! А ведь за это вас сошлют - далеко, надолго!

Матери показалось, что в голосе девушки звучат знакомые чувства - тоска и страх. И слова Саши стали падать на сердце ей, точно крупные капли ледяной воды.

- Нет, я решил! - сказал Павел. - От этого я не откажусь ни за что.

- Даже если я буду просить?..

Павел вдруг заговорил быстро и как-то особенно строго:

- Вы не должны так говорить, - что вы? Вы не должны!

- Я человек! - тихонько сказала она.

- Хороший человек! - тоже тихо, но как-то особенно, точно он задыхался, заговорил Павел. - Дорогой мне человек. И - поэтому… поэтому не надо так говорить…

- Прощай! - сказала девушка.

По стуку се каблуков мать поняла, что она пошла быстро, почти побежала. Павел ушел за ней во двор.

Тяжелый, давящий испуг обнял грудь матери. Она не понимала, о чем говорилось, но чувствовала, что впереди ее ждет горе.

«Что он хочет делать?» Павел возвратился вместе с Андреем; хохол говорил, качая головой:

- Эх, Исайка, Исайка, - что с ним делать?

- Надо посоветовать ему, чтобы он оставил свои затеи! - хмуро сказал Павел.

- Паша, что ты хочешь делать? - спросила мать, опустив голову.

- Когда? Сейчас?

- Первого… Первого мая?

- Ага! - воскликнул Павел, понизив голос. - Я понесу знамя наше, - пойду с ним впереди всех. За это меня, вероятно, снова посадят в тюрьму.

Глазам матери стало горячо, и во рту у нее явилась неприятная сухость. Он взял ее руку, погладил.

- Это нужно, пойми!

- Я ничего не говорю! - сказала она, медленно подняв голову. И, когда глаза ее встретились с упрямым блеском его глаз, снова согнула шею.

Он выпустил ее руку, вздохнул и заговорил с упреком:

- Не горевать тебе, а радоваться надо бы. Когда будут матери, которые и на смерть пошлют своих детей с радостью?..

- Гон, гоп! - заворчал хохол. - Поскакал наш пан, подоткнув кафтан!..

- Разве я говорю что-нибудь? - повторила мать. - Я тебе не мешаю. А если жалко мне тебя, - это уж материнское!..

Он отступил от нее, и она услыхала жесткие, острые слова:

- Есть любовь, которая мешает человеку жить…

Вздрогнув, боясь, что он скажет еще что-нибудь отталкивающее ее сердце, она быстро заговорила:

- Не надо, Паша! Я понимаю, - иначе тебе нельзя, - для товарищей…

- Нет! - сказал он. - Я это - для себя,

В дверях встал Андрей - он был выше двери и теперь, стоя в ней, как в раме, странно подогнул колени, опираясь одним плечом о косяк, а другое, шею и голову выставив вперед.

- Вы бы перестали балакать, господин! - сказал он, угрюмо остановив на лице Павла свои выпуклые глаза. Он был похож на ящерицу в щели камня.

Матери хотелось плакать. Не желая, чтобы сын видел ее слезы, она вдруг забормотала:

- Ай, батюшки, - забыла я…

И вышла в сени. Там, ткнувшись головой в угол, она дала простор слезам своей обиды и плакала молча, беззвучно, слабея от слез так, как будто вместе с ними вытекала кровь из сердца ее.

А сквозь неплотно закрытую дверь на нее ползли глухие звуки спора.

- Ты что ж, - любуешься собой, мучая ее? - спрашивал хохол.

- Ты не имеешь права так говорить! - крикнул Павел.

- Хорош был бы я товарищ тебе, если бы молчал, видя твои глупые, козлиные прыжки! Ты зачем это сказал? Понимаешь?

- Нужно всегда твердо говорить и да и нет!

- Это ей?

- Всем! Не хочу ни любви, ни дружбы, которая цепляется за ноги, удерживает…

- Герой! Утри нос! Утри и - пойди, скажи все это Сашеньке. Это ей надо было сказать…

- Я сказал!..

- Так? Врешь! Ей ты говорил ласково, ей говорил - нежно, я не слыхал, а - знаю! А перед матерью распустил героизм… Пойми, козел, - героизм твой стоит грош!

Власова начала быстро стирать слезы со своих щек. Она испугалась, что хохол обидит Павла, поспешно отворила дверь и, входя в кухню, дрожащая, полная горя и страха, громко заговорила:

- У-у, холодно! А - весна…

Бесцельно перекладывая в кухне с места на место разные вещи, стараясь заглушить пониженные голоса в комнате, она продолжала громче:

- Все переменилось, - люди стали горячее, погода холоднее. Бывало, в это время тепло стоит, небо ясное, солнышко… В комнате замолчали. Она остановилась среди кухни, ожидая.

- Слышал? - раздался тихий вопрос хохла. - Это надо понять, - черт! Тут - богаче, чем у тебя…

- Чайку попьете? - вздрагивающим голосом спросила она. И, не ожидая ответа, чтобы скрыть эту дрожь, воскликнула:

- Что это, как озябла я!

К ней медленно вышел Павел. Он смотрел исподлобья, с улыбкой, виновато дрожавшей на его губах.

- Прости меня, мать! - негромко сказал он. - Я еще мальчишка, - дурак…

- Не тронь ты меня! - тоскливо крикнула она, прижимая его голову к своей груди. - Не говори ничего! Господь с тобой, - твоя жизнь - твое дело! Но - не задевай сердца! Разве может мать не жалеть? Не может… Всех жалко мне! Все вы - родные, все - достойные! И кто пожалеет вас, кроме меня?.. Ты идешь, за тобой - другие, все бросили, пошли… Паша!