Максим Горький - Мать

- И дураки и умники - одним миром мазаны! - твердо сказал Николай. - Вот ты умник и Павел тоже, - а я для вас разве такой же человек, как Федька Мазин, или Самойлов, или оба вы друг для друга? Не ври, я не поверю, все равно… и все вы отодвигаете меня в сторону, на отдельное место…

- Болит у тебя душа, Николай! - тихо и ласково сказал хохол, садясь рядом с ним.

- Болит. И у вас - болит… Только - ваши болячки кажутся вам благороднее моих. Все мы сволочи друг другу, вот что я скажу. А что ты мне можешь сказать? Ну-ка?

Он уставился острыми глазами в лицо Андрея и ждал, оскалив зубы. Его пестрое лицо было неподвижно, а по толстым губам пробегала дрожь, точно он ожег их чем-то горячим.

- Ничего я тебе не скажу! - заговорил хохол, тепло лаская враждебный взгляд Весовщикова грустной улыбкой голубых глаз. - Я знаю - спорить с человеком в такой час, когда у него в сердце все царапины кровью сочатся, - это только обижать его; я знаю, брат!

- Со мной нельзя спорить, я не умею! - пробормотал Николай, опуская глаза.

- Я думаю, - продолжал хохол, - каждый из нас ходил голыми ногами по битому стеклу, каждый в свой темный час дышал вот так, как ты…

- Ничего ты не можешь мне сказать! - медленно проговорил Весовщиков. - У меня душа волком воет!..

- И не хочу! Только я знаю - это пройдет у тебя. Может, не совсем, а пройдет!

Он усмехнулся и продолжал, хлопнув Николая по плечу:

- Это, брат, детская болезнь, вроде кори. Все мы ею болеем, сильные - поменьше, слабые - побольше. Она тогда одолевает вашего брата, когда человек себя - найдет, а жизни и своего места в ней еще не видит. Кажется тебе, что ты один на земле такой хороший огурчик и все съесть тебя хотят. Потом, пройдет немного времени, увидишь ты, что хороший кусок твоей души и в других грудях не хуже - тебе станет легче. И немножко совестно - зачем на колокольню лез, когда твой колокольчик такой маленький, что и не слышно его во время праздничного звона? Дальше увидишь, что твой звон в хору слышен, а в одиночку - старые колокола топят его в своем гуле, как муху в масле. Ты понимаешь, что я говорю?

- Может быть - понимаю! - кивнув головой, сказал Николай. - Только я - не верю!

Хохол засмеялся, вскочил на ноги, шумно забегал.

- Вот и я тоже не верил. Ах ты, - воз!

- Почему - воз? - сумрачно усмехнулся Николай, глядя на хохла.

- А - похож.

Вдруг Весовщиков громко засмеялся, широко открыв рот.

- Что ты? - удивленно спросил хохол, остановившись против него.

- А я подумал - вот дурак будет тот, кто тебя обидит! - заявил Николай, двигая головой.

- Да чем меня обидишь? - произнес хохол, пожимая плечами.

- Я не знаю! - сказал Весовщиков, добродушно или снисходительно оскаливая зубы. - Я только про то, что очень уж совестно должно быть человеку после того, как он обидит тебя.

- Вот куда тебя бросило! - смеясь, сказал хохол.

- Андрюша! - позвала мать из кухни.

Андрей ушел.

Оставшись один, Весовщиков оглянулся, вытянул ногу, одетую в тяжелый сапог, посмотрел на нее, наклонился, пощупал руками толстую икру. Поднял руку к лицу, внимательно оглядел ладонь, потом повернул тылом. Рука была толстая, с короткими пальцами, покрыта желтой шерстью. Он помахал ею в воздухе, встал.

Когда Андрей внес самовар, Весовщиков стоял перед зеркалом и встретил его такими словами:

- Давно я рожи своей не видал…

Ухмыльнулся и, качая головой, добавил:

- Скверная у меня рожа!

- А что тебе до этого? - спросил Андрей, любопытно взглянув на него.

- А вот Сашенька говорит - лицо зеркало души! - медленно выговорил Николай.

- И неверно! - воскликнул хохол. - У нее нос - крючком, скулы - ножницами, а душа - как звезда.

Весовщиков взглянул па него и усмехнулся.

Сели пить чай.

Весовщиков взял большую картофелину, круто посолил кусок хлеба и спокойно, медленно, как вол, начал жевать.

- А как тут дела? - спросил он с набитым ртом. И, когда Андрей весело рассказал ему о росте пропаганды на фабрике, он, снова сумрачный, глухо заметил:

- Долго все это, долго! Скорее надо… Мать посмотрела на него, и в ее груди тихо пошевелилось враждебное чувство к этому человеку.

- Жизнь не лошадь, ее кнутом не побьешь! - сказал Андрей.

Весовщиков упрямо тряхнул головой:

- Долго! Не хватает у меня терпенья! Что мне делать? Он беспомощно развел руками, глядя в лицо хохла, и замолчал, ожидая ответа.

- Всем нам нужно учиться и учить других, вот наше дело! - проговорил Андрей, опуская голову. Весовщиков спросил:

- А когда драться будем?

- До того времени нас не однажды побьют, это я знаю! - усмехаясь, ответил хохол. - А когда нам придется воевать - не знаю! Прежде, видишь ты, надо голову вооружить, а потом руки, думаю я…

Николай снова начал есть. Мать исподлобья незаметно рассматривала его широкое лицо, стараясь найти в нем что-нибудь, что помирило бы ее с тяжелой, квадратной фигурой Весовщикова.

И, встречая колющий взгляд маленьких глаз, она робко двигала бровями. Андрей вел себя беспокойно, - вдруг начинал говорить, смеялся и, внезапно обрывая речь, свистал.

Матери казалось, что она понимает его тревогу. А Николай сидел молча, и, когда хохол спрашивал его о чем-либо, он отвечал кратко, с явной неохотой.

В маленькой комнатке двум ее жителям становилось душно, тесно, и они, то одна, то другой, мельком взглядывали па гостя.

Наконец он сказал, вставая:

- Я бы спать лег. А то сидел, сидел, вдруг пустили, пошел. Устал.

Когда он ушел в кухню и, повозившись немного, вдруг точно умер там, мать, прислушавшись к тишине, шепнула Андрею:

- О страшном он думает…

- Тяжелый парень! - согласился хохол, качая головой. - Но это пройдет! Это у меня было. Когда неярко в сердце горит - много сажи в нем накопляется. Ну, вы, ненько, ложитесь, а я посижу, почитаю еще.

Она ушла в угол, где стояла кровать, закрытая ситцевым пологом, и Андрей, сидя у стола, долго слышал теплый шелест ее молитв и вздохов. Быстро перекидывая страницы книги, он возбужденно потирал лоб, крутил усы длинными пальцами, шаркал ногами. Стучал маятник часов, за окном вздыхал ветер.

Раздался тихий голос матери:

- О, господи! Сколько людей на свете, и всяк по-своему стонет. А где же те, которым радостно?

- Есть уже и такие, есть! Скоро - много будет их, - эх, много! - отозвался хохол.

Жизнь текла быстро, дни были пестры, разнолицы. Каждый приносил с собой что-нибудь новое, и оно уже не тревожило мать. Все чаще по вечерам являлись незнакомые люди, озабоченно, вполголоса беседовали с Андреем и поздно ночью, подняв воротники, надвигая шапки низко на глаза, уходили во тьму, осторожно, бесшумно. В каждом чувствовалось сдержанное возбуждение, казалось - все хотят петь и смеяться, но им было некогда, они всегда торопились. Одни насмешливые и серьезные, другие веселые, сверкающие силой юности, третьи задумчиво тихие - все они имели в глазах матери что-то одинаково настойчивое, уверенное, и хотя у каждого было свое лицо - для нее все лица сливались в одно: худое, спокойно решительное, ясное лицо с глубоким взглядом темных глаз, ласковым и строгим, точно взгляд Христа на пути в Эммаус.