Максим Горький - Мать

- Сестра моя сегодня приедет! - сообщил он.

- Замужняя?

- Вдова. Муж у нее был в Сибирь сослан, но бежал оттуда и умер от чахотки за границей два года тому назад…

- Она моложе вас?

- Старше на шесть лет. Я ей очень многим обязан. Вот вы послушайте, как она играет! Это ее пианино… здесь вообще много ее вещей, мои - книги…

- А она где живет?

- Везде! - ответил он, улыбаясь. - Где есть нужда в смелом человеке, там и она.

- Тоже - в этом деле? - спросила мать.

- Конечно! - сказал он.

Он скоро ушел на службу, а мать задумалась об «этом деле», которое изо дня в день упрямо и спокойно делают люди. И она почувствовала себя перед ними, как перед горою в ночной час.

Около полудня явилась дама в черном платье, высокая и стройная. Когда мать отперла ей дверь, она бросила на пол маленький желтый чемодан и, быстро схватив руку Власовой, спросила:

- Вы Павла Михайловича мама, так?

- Да, - ответил! мать, смущенная ее богатым костюмом.

- Я вас такой и представляла себе! Брат писал, что вы будете жить у него! - говорила дама, снимая перед зеркалом шляпу. - Мы с Павлом Михайловичем давно друзья. Он рассказывал мне про вас.

Голос у нее был глуховатый, говорила она медленно, но двигалась сильно и быстро. Большие серые глаза улыбались молодо и ясно, а на висках уже сияли тонкие лучистые морщинки, и над маленькими раковинами ушей серебристо блестели седые волосы.

- Есть хочу! - заявила она. - Теперь бы чашку кофе выпить…

- Сейчас я сварю! - отозвалась мать и, доставая кофейный прибор из шкафа, тихонько спросила: - А разве Паша говорив обо мне?

- Много…

Она вынула маленький кожаный портсигар, закурила папиросу и, расхаживая по комнате, спрашивала:

- Вы сильно боитесь за него?

Наблюдая, как дрожат синие языки огня спиртовой лампы под кофейником, мать улыбалась. Ее смущение перед дамой исчезло в глубине радости.

«Так он обо мне рассказывает, хороший мой!» - думала она, а сама медленно говорила: - Конечно, - нелегко, но раньше было бы хуже, - теперь я знаю - не один он…

И, глядя в лицо женщины, спросила ее:

- А как ваше имя?

- Софья! - ответила та.

Мать зорко присматривалась к ней. В этой женщине было что-то размашистое, слишком бойкое и торопливое.

Быстро прихлебывая кофе, она уверенно говорила:

- Главное, чтобы все они недолго сидели в тюрьме, скорее бы осудили их! А как только сошлют - мы сейчас же устроим Павлу Михайловичу побег, - он необходим здесь.

Мать недоверчиво взглянула на Софью, а та, поискав глазами, куда бы бросить окурок папиросы, сунула его в землю цветочной банки.

- Портятся от этого цветы! - машинально заметила мать.

- Извините! - сказала Софья. - Николай тоже всегда говорит мне это! - И, вынув из банки окурок, она выбросила его за окно.

Мать смущенно взглянула в лицо ей и виновато проговорила:

- Вы извините меня! Я это так сказала, не подумав. Разве я могу учить вас?

- А почему и не учить, если я неряха? - отозвалась Софья, пожав плечами. - Готов кофе? Спасибо! А почему одна чашка? Вы не будете пить?

И вдруг, взяв мать за плечи, привлекая к себе и заглядывая в глаза, она удивленно спросила:

- Неужели вы стесняетесь? Мать, улыбаясь, ответила:

- Только что я вам насчет окурка сказала, а вы меня спрашиваете - не стесняюсь ли!

И, не скрывая своего удивления, она заговорила, как бы спрашивая:

- Вчера к вам приехала, а веду себя как дома, ничего не боюсь, говорю что хочу…

- Так и нужно! - воскликнула Софья.

- У меня голова кружится, и как будто я - сама себе чужая, - продолжала мать. - Бывало - ходишь, ходишь около человека прежде чем что-нибудь скажешь ему от души, а теперь - всегда душа открыта, и сразу говоришь такое, чего раньше не подумала бы…

Софья снова закурила папиросу, ласково и молча освещая лицо матери своими серыми глазами.

- Вы говорите - побег устроить? Ну, а как же он жить будет - беглый? - поставила мать волновавший ее вопрос.

- Это пустяки! - ответила Софья, наливая себе еще кофе. - Будет жить, как живут десятки бежавших… Я вот только что встретила и проводила одного,

- тоже очень ценный человек, - был сослан на пять лет, а прожил в ссылке три с половиной месяца…

Мать пристально посмотрела на нее, улыбнулась и, качая головой, тихо сказала:

- Нет, видно, смял меня этот день, Первое мая! Неловко мне как-то, и точно по двум дорогам сразу я иду: то мне кажется, что все понимаю, а вдруг как в туман попала. Вот теперь вы, - смотрю на вас - барыня, - занимаетесь этим делом… Пашу знаете - и цените его, спасибо вам…

- Ну, уж это вам спасибо! - засмеялась Софья.

- Что - я? Не я его этому научила! - вздохнув, сказала! мать.

Софья положила окурок на блюдце своей чашки, тряхнула головой, ее золотистые волосы рассыпались густыми прядями по спине, и она ушла, сказав:

- Ну, мне пора снять с себя все это великолепие…

К вечеру явился Николай. Обедали, и за обедом Софья рассказывала, посмеиваясь, как она встречала и прятала бежавшего из ссылки человека, как боялась шпионов, видя их во всех людях, и как смешно вел себя этот беглый. В тоне ее было что-то, напоминавшее матери похвальбу рабочего, который хорошо сделал трудную работу и - доволен.

Теперь она была одета в легкое широкое платье стального цвета. Она казалась выше ростом в этом платье, глаза ее как будто потемнели, и движения стали более спокойными.

- Тебе, Софья, - заговорил Николай после обеда, - придется взять еще дело. Ты знаешь, мы затеяли газету для деревни, но связь с людьми оттуда потеряна благодаря последним арестам. Вот только Пелагея Ниловна может указать нам, как найти человека, который возьмет распространение газеты на себя. Ты с ней поезжай туда. Нужно - скорее.

- Хорошо! - покуривая папиросу, сказала Софья. - Едем, Пелагея Ниловна?

- Что ж, поедемте…

- Далеко?

- Верст восемьдесят…

- Чудесно!.. А теперь я поиграю. Вы как, Пелагея Ниловна, можете потерпеть немного музыки?

- Вы меня не спрашивайте - будто нет меня тут! - сказала мать, усаживаясь в уголок дивана. Она видела, что брат и сестра как бы не обращают на нее внимания, и в то же время выходило так, что она все время невольно вмешивалась в их разговор, незаметно вызываемая ими.

Вот слушай, Николай! Это - Григ. Я сегодня привезла - Закрой окна.

Она открыла ноты, не сильно ударила по клавишам левой рукой. Сочно и густо запели струны. Вздохнув глубоко, к ним прилилась еще нота, богатая звуком. Из-под пальцев правой руки, светло звеня, тревожной стаей полетели странно прозрачные крики струн и закачались, забились, как испуганные птицы, на темном фоне низких нот.

Сначала мать не трогали эти звуки, в их течении она слышала только звенящий хаос. Слух ее не мог поймать мелодии в сложном трепете массы нот. Полудремотно она смотрела на Николая, сидевшего, поджав под себя ноги, в другом конце широкого дивана, разглядывала строгий профиль Софьи и голову ее, покрытую тяжелой массой золотистых волос. Луч солнца сначала тепло освещал голову и плечо Софьи, потом лег на клавиши рояля и затрепетал под пальцами женщины, обнимая их. Музыка наполняла комнату все теснее и незаметно для матери будила ее сердце.