Максим Горький - Мать

- Я вижу! - сказал Степан, кивая головой, и тотчас же добавил: - Насчет багажа она беспокоится.

Петр хитро подмигнул матери и снова заговорил, успокоительно помахивая рукой:

- Не беспокойтесь! Все будет в порядке, мамаша! Чемоданчик ваш у меня. Давеча, как он сказал мне про вас, что, дескать, вы тоже с участием в этом и человека того знаете, - я ему говорю - гляди, Степан! Нельзя рот разевать в таком строгом случае! Ну, и ы, мамаша, видно, тоже почуяли нас, когда мы около стояли. У честных людей рожи заметные, потому - немного их по улицам ходит, - прямо сказать! Чемоданчик ваш у меня…

Он сел рядом с нею и, просительно заглядывая в глаза ее, продолжал:

- Ежели вы желаете выпотрошить его - мы вам в этом поможем с удовольствием. Книжки нам требуются…

- Она все хочет нам отдать! - заметил Степан.

- И отлично, мамаша! Место всему найдем!..

Он вскочил на ноги, засмеялся и, быстро шагая по избе взад-перед, говорил, довольный:

- Случай, так сказать, удивительный! Хоша вполне простой. В одном месте порвалось, в другом захлестнулось! Ничего! А газета, мамаша, хорошая, и дело свое она делает - протирает глаза! Господам - неприятна. Я тут верстах в семи у барыни одной работаю, по столярному делу, - хорошая женщина, надо сказать, книжки дает разные, - иной раз прочитаешь - так и осенит! Вообще - мы ей благодарны. Но показал я ей газеты номерок - она даже обиделась несколько. «Бросьте, говорит, это, Петр! Это, говорит, мальчишки без разума делают. И от этого только горе ваше вырастет, тюрьма и Сибирь, говорит, за этим…»

Он снова неожиданно замолчал, подумал и спросил:

- А скажите, мамаша, - этот человек - родственник ваш?

- Чужой! - ответила мать.

Петр беззвучно засмеялся, чем-то очень довольный, и закивал головой, но в следующую секунду матери показалось, что слово «чужой» не на месте по отношению к Рыбину и обижает ее.

- Не родня я ему, - сказала она, - но знаю его давно и уважаю, как родного брата… старшего!

Нужное слово не находилось, это было неприятно ей, и снова она не могла сдержать тихого рыдания. Угрюмая, ожидающая тишина наполнила избу. Петр, наклонив голову на плечо, стоял, точно прислушиваясь к чему-то. Степан, облокотясь на стол, все время задумчиво постукивал пальцем по доске. Жена его прислонилась у печи в сумраке, мать чувствовала ее неотрывный взгляд и порою сама смотрела в лицо ей - овальное, смуглое, с прямым носом и круто обрезанным подбородком. Внимательно и зорко светились зеленоватые глаза.

- Друг, значит! - тихо молвил Петр. - С характером, н-да!.. Оценил себя высоко, - как следует! Вот, Татьяна, человек, а? Ты говоришь…

- Он женатый? - спросила Татьяна, перебивая его речь, и тонкие губы ее небольшого рта плотно сжались.

- Вдовый! - ответила мать грустно.

- Оттого и смел! - сказала Татьяна низким, грудным голосом. - Женатый такой дорогой не пойдет - забоится…

- А я? Женат и все, - воскликнул Петр.

- Полно, кум! - не глядя на него и скривив губы, говорила женщина. - Ну, что ты такое? Только говоришь да, редко, книжку прочитаешь. Немного людям пользы от того, что ты со Степаном по углам шушукаешь.

- Меня, брат, многие слышат! - возразил мужик обиженно и тихо. - Я - вроде дрожжей тут, ты это напрасно…

Степан молча взглянул на жену и снова опустил голову.

- И зачем мужики женятся? - спросила Татьяна. - Работница нужна, говорят, - чего работать?

- Мало тебе еще! - глухо вставил Степан.

- Какой толк в этой работе? Впроголодь живешь изо дня в день все равно. Дети родятся - поглядеть за ними время нет, - из-за работы, которая хлеба не дает.

Она подошла к матери, села рядом с нею, говоря настойчиво, без жалобы и грусти…

- У меня - двое было. Один, двухлетний, сварился кипятком, другого - не доносила, мертвый родился, - из-за работы этой треклятой! Радость мне? Я говорю - напрасно мужики женятся, только вяжут себе руки, жили бы свободно, добивались бы нужного порядка, вышли бы за правду прямо, как тот человек! Верно говорю, матушка?..

- Верно! - сказала мать. - Верно, милая, - иначе не одолеешь жизни…

- У вас муженек-то есть?

- Помер. Сын у меня… - А он где, с вами живет?

- В тюрьме сидит! - ответила мать.

И почувствовала, что эти слова, вместе с привычной грустью, всегда вызываемой ими, налили грудь ее спокойной гордостью.

- Второй раз сажают - все за то, что он понял божью правду и открыто сеял ее… Молодой он, красавец, умный! Газету - он придумал, и Михаила Ивановича он на путь поставил, - хоть и вдвое старше его Михайло-то! Теперь вот - судить будут за это сына моего и - засудят, а он уйдет из Сибири и снова будет делать свое дело…

Она говорила, а гордое чувство все росло в груди у нее и, создавая образ героя, требовало слов себе, стискивало горло. Ей необходимо было уравновесить чем-либо ярким и разумным то мрачное, что она видела в этот день и что давило ей голову бессмысленным ужасом, бесстыдной жестокостью. Бессознательно подчиняясь этому требованию здоровой души, она собирала все, что видела светлого и чистого, в один огонь, ослеплявший ее своим чистым горением…

- Уже их много родилось, таких людей, все больше рождается, и все они, до конца своего, будут стоять за свободу для людей, за правду…

Она забыла осторожность и хотя не называла имен, но рассказывала все, что ей было известно о тайной работе для освобождения народа из цепей жадности. Рисуя образы, дорогие ее сердцу, она влагала в свои слова всю силу, все обилие любви, так поздно разбуженной в ее груди тревожными толчками жизни, и сама с горячей радостью любовалась людьми, которые вставали в памяти, освещенные и украшенные ее чувством.

- Работа идет общая по всей земле, во всех городах, силе хороших людей - нет ни меры, ни счета, все растет она, и будет расти до победного нашего часа…

Голос ее лился ровно, слова она находила легко и быстро низала их, как разноцветный бисер, на крепкую нить своего желания очистить сердце от крови и грязи этого дня. Она видела, что мужики точно вросли там, где застала их речь ее, не шевелятся, смотрят в лицо ей серьезно, слышала прерывистое дыхание женщины, сидевшей рядом с ней, и все это увеличивало силу ее веры в то, что она говорила и обещала людям…

- Все, кому трудно живется, кого давит нужда и беззаконие, одолели богатые и прислужники их, - все, весь народ должен идти встречу людям, которые за него в тюрьмах погибают, на смертные муки идут. Без корысти объяснят они, где лежит путь к счастью для всех людей, без обмана скажут - трудный путь - и насильно никого не поведут за собой, но как встанешь рядом с ними - не уйдешь от них никогда, видишь - правильно все, эта дорога, а - не другая!

Ей приятно было осуществлять давнее желание свое - вот, она сама говорила людям о правде!

- С такими людьми можно идти народу, они на малом не помирятся, не остановятся, пока не одолеют все обманы, всю злобу и жадность, они не сложат рук, покуда весь народ не сольется в одну душу, пока он в один голос не скажет - я владыка, я сам построю законы, для всех равные!..