Михаил Волконский - Вязниковский самодур

— Ну, в этом отношении я Машу знаю, — вздохнул Гурлов, — роскошью ее не возьмешь.

— Ну, и отлично! — согласился Прохор Саввич. — Так вот, видите ли, — обратился он к Чаковнину, — молодцу не усидеть вдали от Вязников, все равно удерет и попадется, как кур в ощип… Надо обдумать дело как следует…

— Забыл я про это — забодай меня нечистый! — проворчал Чаковнин. — Ну, пусть едет в Вязники, а я поговорю с князем.

— А если он и слушать не захочет?

— Меня-то?

— Эх, Александр Ильич! Что один раз возможно, то не всегда повторяться должно. Теперь князь говорить с вами будет, конечно, с опаской. Ну, в крайнем случае, убежит от вас. Хорошо! А ведь та, из-за которой мы стараемся, совсем в его руках. Всякий наш промах на ней отозваться может!..

— Так что же делать? — воскликнул Чаковнин, начавший уже сердиться.

— Послушаться моего совета, — ответил Прохор Саввич.

Чаковнин, пыхнув большим клубом дыма, проговорил:

— Ежели по вашему совету нужно кому-нибудь два ребра вышибить — так я это сразу, а на фокус-покусы — извините, не мастер.

Он был немножко недоволен, как сочинитель плана, который провалился. Авторское самолюбие его слегка страдало.

— Секретарь Савельев видел вас здесь? — спросил Прохор Саввич.

— Видел.

— Вместе?

— Вместе.

— Нехорошо!

— Ничего нет нехорошего: он прогнан уже, — сказал Чаковнин.

— Это он вам сказал? Да? Ну, так он сказал неправду! Он послан в губернский город, чтобы начать там дело.

Чаковнин, пускавший дым мелкими кольцами, вставил только:

— Забодай его нечистый!..

— Теперь надо сейчас вам ехать в Вязники, — начал Прохор Саввич, — и сказать князю, что вы нарочно, мол, приехали к Гурлову сюда, чтобы узнать, куда он поедет, что утром сегодня вы его укрыли потому, что он не сказал вам, за что его преследуют, а потом, когда узнали, спохватились…

— Словом, наврать с три короба? Ну, что ж, я и навру, пожалуй… С волками жить — по-волчьи выть, видно!.. А вы как?

— А мы завтра утром прибудем оба в Вязники. О нас, конечно, ни слова не говорите.

Чаковнин поднялся со своего места.

— Ехать так ехать. Обставлять князя в дураках, значит. Ну, до свидания!..

Не больше как через десять минут он уехал.

— Отчего вы говорите, что мы завтра в Вязники прибудем, когда можно сейчас отправиться и быть там к ночи? — заговорил Гурлов, которому не хотелось быть вдали от любимой девушки.

Прохор Саввич, понимавший это его нетерпение, опять улыбнулся:

— А как, вы думаете, мы прибудем туда?

— Да очень просто: я опять переоденусь мужиком.

— Ну, а потом что?

Гурлов задумался.

— Потом — я не знаю, — ответил он наконец.

— То-то и оно! Мужиком-то вы явитесь, да как вам остаться там мужиком-то?

— Так как же быть? — спросил Гурлов.

— А вот как быть: я уже заявил в Вязниках, что жду себе помощника по парикмахерской части, которого, мол, выписал из Москвы за собственный кошт и содержать его буду сам, потому что мне одному не управиться… Ну, вот, я приеду завтра с вами, как будто с помощником; наряд и парик, и все, что нужно, у меня с собою для вас.

Гурлов от такого плана в восторг пришел.

— Значит, я с вами жить буду… при театре!.. — захлебнувшись от радостного чувства, произнес он.

Житье при театре могло сулить ему встречу с Машей. По крайней мере, при этих условиях он мог на это надеяться более, чем при всяких других.

— Да, будете жить при театре, — подтвердил Прохор Саввич.

Это было так хорошо, что казалось несбыточным, и Гурлов ужаснулся пришедшему ему на ум сейчас же препятствию.

— А как же паспорт? — робко спросил он. — Ведь надо же хоть какой-нибудь документ, удостоверяющий личность.

— Об этом не тревожьтесь: у Каравай-Батынского свои правила. У него единственное значение во владениях имеет собственный его пропуск через заставу. Ну, а такой пропуск у меня есть для помощника. Значит, в Вязниках вы явитесь не беспаспортным, по их правилам.

— Ну, отлично! — обрадовался Гурлов. — Спасибо вам. Так едем сейчас. Давайте я переоденусь, и едем…

— Не суетись, коза, — все волки наши будут! — усмехнулся Прохор Саввич, продолжая спокойно сидеть у стола. — Ну, как же это так — переоденусь и едем? Тут переодетым увидят вас все на заезжем дворе: и сам дворник, и работники, и ямщики; как вы их молчать заставите? Ах, вы, спешка этакая!.. Уж довольно, что они вас в крестьянском платье видели, а потом так вот, как вы теперь… Нет, знаете, делать — так уж аккуратно. Видите, как по тракту к Вязникам пойдете, так тут первый проселок направо и приведет вас к деревне. Там — третья изба от края — у меня знакомый мужик живет. Лечил я его, так знаю. Сейчас отправлюсь я к нему и попрошусь переночевать, — на заезжем дворе, дескать, мне не по карману — и скажу, что помощник мой тоже придет туда. А вы после меня повремените здесь, да потом потихоньку, так, будто прогуляться пошли, и отправляйтесь. Придете туда в темноте, никто не разглядит, какой вы, а завтра с утра я вас в помощника своего преобразую — вы и выйдете так, и мужику, нашему хозяину, невдомек будет, сядем на его телегу да и явимся в Вязники. А тут на заезжем дворе пусть головы ломают, куда девались вы. Поняли?

Созонт Яковлевич пред отправлением в город послал с заезжего двора князю донесение, в котором написал:

«Доношу Вашему Сиятельству, что оный Гурлов вместе с господином Чаковниным на заезжем дворе обретались и хитрыми улещаниями меня на свою сторону склоняли. А я в моей преданности Вашему Сиятельству все оные улещания их отринул и дерзость их словесно посрамил. К арестованию же Гурлова надежнейшие меры принял, а о господине Чаковнине и таковых его мерзостных поступках Вашему Сиятельству рабски доношу…»

Это донесение, принесенное пешим посланным, пришло в Вязники после возвращения туда Чаковнина, который успел уже, как приехал, повидать князя по важному, как сказал он, делу и переговорить с ним.

Последствием этого разговора было то, что Савельев получил в городе с нарочным от князя на свое донесение следующий ответ:

«А и опять ты — дурак! Господин и кавалер Чаковнин показал себя вполне преданным особе нашей. А тебе, дураку, смотреть за Гурловым, что он в город в пейзанском платье придет, и не токмо принимать меры, а просто взять его и на том быть!..»

Чаковнин исполнил в точности возложенную на него миссию и «обставил в дураках» князя.

В разговоре с ним он случайно упомянул о Труворове, своем сожителе по комнате.

— Какой такой Труворов? — спросил князь.

— Уж какой именно — доподлинно не знаю, — ответил Чаковнин, — а дворянин и помещик, зовут его Никита Игнатьевич.

— Ну, так и есть! — воскликнул князь. — Сын Игнатия Никитича! А мне до сих пор и не скажет никто. Вы знаете, у отца его, Игнатия Никитича, был театр в Москве — не хуже шереметевского. Он должен помнить. Он должен помнить все житье их московское. Старик Труворов широко жил, хорошо. Есть теперь что вспомнить его сыну. Сын-то жить, конечно, так уже не может, потому отец растратил все, но вспомнить ему есть что, право, есть!.. Я хочу непременно показать сыну Игнатия Никитича Труворова свой дом и прочее. Он должен оценить это!..