Максим Горький - Трое

Когда половой принёс ему чай, он не утерпел и спросил:

- Что на улице... ничего?

- Теплее стало... гораздо теплее! - торопливо ответил половой и убежал, а Илья, налив стакан чаю, не пил, не двигался, чутко ожидая. Ему стало жарко - он начал расстёгивать ворот пальто и, коснувшись руками подбородка, вздрогнул - показалось, что это не его руки, а чьи-то чужие, холодные. Подняв их к лицу, тщательно осмотрел пальцы - руки были чистые, но Лунёв подумал, что всё-таки надо вымыть их мылом...

- Полуэктова убили! - вдруг крикнул кто-то. Илья вскочил со стула, как будто этим криком позвали его. Но в трактире все засуетились и пошли к дверям, на ходу надевая шапки. Он бросил на поднос гривенник, надел на плечо ремень своего ящика и пошёл так же быстро, как и все они.

У лавки менялы собралась большая толпа, в ней сновали полицейские, озабоченно покрикивая, тут же был и тот, бородатый, с которым разговаривал Илья. Он стоял у двери, не пуская людей в лавку, смотрел на всех испуганными глазами и всё гладил рукой свою левую щёку, теперь ещё более красную, чем правая. Илья встал на виду у него и прислушивался к говору толпы. Рядом с ним стоял высокий чернобородый купец со строгим лицом и, нахмурив брови, слушал оживлённый рассказ седенького старичка в лисьей шубе.

- Мальчишка-то, значит, думал, что он сомлел, и бежит к Петру Степановичу - пожалуйте, дескать, к нам, хозяин захворал. Ну, тот сейчас марш сюда, ан глядь - он мёртвый! Ты подумай, - дерзновение-то какое? Среди бела дня, на эдакой людной улице, - на-ко вот!

Чернобородый купец громко кашлянул и густым, суровым голосом сказал:

- Тут - перст божий! Стало быть, не захотел господь принять от него покаяния...

Лунёв подвинулся вперёд, желая ещё раз взглянуть в лицо купца, и задел его ящиком.

- Ты! - крикнул купец, отстраняя его движением локтя и строго взглянув в лицо Ильи. - Куда лезешь?

И снова обратился к своему собеседнику:

- Сказано, - и волос с головы человека не упадёт без воли божией...

- Что и говорить! - кивнув головой, согласился старик, а потом вполголоса добавил, подмигивая: - Известно - бог шельму метит... Господи, прости! Грешно говорить, а и молчать трудно... да!

Лунёв усмехнулся. Он, слушая этот разговор, чувствовал в груди прилив какой-то силы и жуткой, приятной храбрости. И если бы кто-нибудь спросил его в эту минуту: "Ты удушил?" - ему казалось, что он безбоязненно ответил бы: "Я..."

С тем же чувством в груди он протискался сквозь толпу и встал рядом с полицейским. Тот сердито толкнул его в плечо, крикнув:

- Куда? Какое тут твоё дело, а? Пшёл!

Илья пошатнулся и навалился на кого-то. Его ещё толкнули.

- Дай ему по шее! Пьяный, что ли?

Тогда Лунёв выбрался из толпы и сел на ступени часовни, внутренно посмеиваясь над людьми. Сквозь шорох снега под ногами и тихий говор до него долетали отдельные возгласы:

- И надо же было ему, разбойнику, в моё дежурство напакостить...

- По дисконту первый в городе был...

- Снег валит... ничего мне не видно...

- Шкуры драл безо всякой жалости...

- Гляди - жена приехала...

- Э-эх, несшасная! - громко вздохнул какой-то оборванный мужик.

Лунёв поднялся на ноги и увидал, что из широких саней с медвежьей полостью тяжело вылезает пожилая толстая женщина в салопе и чёрном платке. Её поддерживали под руки околоточный и какой-то человек с рыжими усами.

- Ох, батюшки... - прозвучал в воздухе её испуганный голос. Все притихли. Илья смотрел на старуху и вспоминал Олимпиаду...

- А сына - нету? - тихо спросил кто-то.

- В Москве.

- Он, чай, только того и ждал...

- Ещё-е бы!

Лунёву было приятно, что никто не жалеет Полуэктова, но, в то же время, все люди, кроме чернобородого купца, казались ему глупыми и даже противными.

В купце было что-то строгое и верное, а все остальные стоят, как пни в лесу, и, толкая его, Илью, болтают гнусными языками злорадные слова.

Он дождался, когда маленькое тело менялы вынесли из лавки, и пошёл домой, иззябший, усталый, но спокойный. Дома, запершись у себя в комнате, он сосчитал деньги: в двух толстых пачках мелких бумажек оказалось по пятисот рублей, в третьей - восемьсот пятьдесят. Была ещё пачка купонов, но он их не стал считать, а, завернув все деньги в бумагу, задумался, облокотясь на стол, - куда их спрятать? Думая об этом, он почувствовал, что ему хочется спать. Решив спрятать деньги на чердаке, он пошёл туда, держа пакет в руках, на виду, И в сенях наткнулся на Якова.

- А, ты пришёл уж! - сказал Яков. - Что это ты несёшь?

- Это? - переспросил Илья, глядя на деньги, И, вздрогнув от страха проговориться, торопливо сказал, помахивая в воздухе пакетом:--Это... тесёмка...

- Чай пить придёшь? - спросил Яков.

- Сейчас!

Он пошёл быстро, ноги его ступали нетвёрдо, и голова была мутная, тяжёлая, как у пьяного. Идя по лестнице на чердак, он шагал осторожно, боясь нашуметь, боясь встретить кого-нибудь. А когда он зарывал деньги - в землю около трубы, - ему вдруг показалось, что в углу чердака, во тьме, кто-то притаился и следит за ним. Он ощутил желание бросить туда кирпичом, но вовремя опомнился и тихо сошёл вниз. В нём не было больше страха, - он как бы спрятал его на чердаке вместе с деньгами, - но в сердце возникло тяжёлое недоумение.

"Зачем я его удушил?" - спрашивал он себя.

Когда он вошёл в подвал, Маша, возившаяся у печки над самоваром, встретила его радостным восклицанием:

- Как ты рано сегодня!

- Снег, - сказал он. И тотчас же раздражённо закричал: - Что за рано? Пришёл, как всегда, - в свою пору... Видишь - темно.

- Здесь и в полдень темно, - чего ты орёшь?

- А того и ору, что все вы, как сыщики, - рано пришёл, куда идёшь, чего несёшь... вам какое дело?

Маша пристально посмотрела на него и с упрёком сказала:

- А-яй, Илья, как ты стал зазнаваться.

- А, ну вас к чёрту! - выругался Лунёв и сел к столу. Маша обиженно фыркнула, отвернулась от него и стала дуть в трубу самовара. Тонкая, маленькая, она встряхивала чёрными кудрями, кашляла и жмурилась от дыма. Лицо у неё было худое, тёмные пятна вокруг глаз увеличивали их блеск, и было в ней что-то похожее на один из тех цветков, что растут в глухих углах садов, среди бурьяна. Илья смотрел на неё и думал, что вот эта девочка живёт одна, в яме, работает, как большая, не имеет никакой радости и едва ли найдёт когда-либо радость в жизни. Он же теперь будет жить, как давно желал, - в покое, в чистоте. Ему стало приятно от этой мысли и, почувствовав себя виноватым перед Машей, он тихо окликнул её.

- Ну что, злющий?.. - отозвалась она.

- Знаешь... я - поганый человек, - сказал Лунёв, голос у него дрогнул: сказать ей или не говорить? Она выпрямилась, с улыбкой глядя на него.

- Колотить тебя некому, вот что!

И, быстро подойдя к нему, Маша торопливо заговорила:

- Слушай, голубчик, - попроси дядю, чтоб он меня с собой взял! Попроси! В ножки поклонюсь, право, поклонюсь!