Максим Горький - Трое

- Можно! Ты разузнай, что надо для водопроводной мастерской, какие инструменты, материал и всё... и сколько стоит... А я тебе дам денег...

- Н-н-ну-у? - протянул Павел недоверчиво. Лунёв горячо и крепко схватил его руку и сжал её.

- Чудак! Дам!

Но ему долго пришлось убеждать Павла в серьёзности своего намерения. Тот всё покачивал головой, мычал и говорил:

- Не бывает так...

Лунёв, наконец, убедил его. Тогда он, в свою очередь, обнял его и сказал дрогнувшим, глухим голосом:

- Спасибо, брат! Из ямы тащишь... Только... вот что: мастерскую я не хочу, - ну их к чёрту, мастерские! Знаю я их... Ты денег - дай, а я Верку возьму и уеду отсюда. Так и тебе легче - меньше денег возьму, - и мне удобнее. Уеду куда-нибудь и поступлю сам в мастерскую...

- Это ерунда! - сказал Илья. - Лучше хозяином быть...

- Какой я хозяин? - весело воскликнул Павел. - Нет, хозяйство и всё эдакое... не по душе мне... Козла свиньёй не нарядишь...

Лунёв неясно понимал отношение Павла к хозяйству, но оно чем-то нравилось ему. Он ласково, весело говорил:

- А - верно, - похож ты на козла: такой же сухопарый. Знаешь - ты на сапожника Перфишку похож,- право! Так ты завтра приходи и возьми денег на первое время, пока без места будешь... А я - к Якову схожу теперь... Ты как с Яковом-то?

- Да всё - так как-то... не наладимся!.. - усмехнулся Грачёв.

- Несчастный он... - задумчиво сказал Илья.

- Ну, этого всем много дадено!.. - ответил Павел, пожав плечами. - Мне всё думается, что он не в своём уме... Пошехонец какой-то...

Когда Илья отошёл от него, он, стоя среди коридора, крикнул ему:

- Спасибо, брат!

Илья улыбнулся и кивнул ему головой.

Якова он застал грустным и убитым. Лежа на койке лицом к потолку, он смотрел широко открытыми глазами вверх и не заметил, как подошёл к нему Илья.

- Никиту-то Егорыча унесли в другую палату, - уныло сказал он Илье.

- Ну, и - хорошо! - одобрительно заметил Лунёв. - А то - больно он страшен...

Яков укоризненно взглянул на него и закашлялся.

- Поправляешься?

- Да-а! - со вздохом ответил Яков. - И похворать не удастся мне, сколько хочется... Вчера опять отец был. Дом, говорит, купил. Ещё трактир хочет открыть. И всё это - на мою голову...

Илье хотелось порадовать товарища своей радостью, но что-то мешало ему говорить.

Весёлое солнце весны ласково смотрело в окна, но жёлтые стены больницы казались ещё желтее. При свете солнца на штукатурке выступали какие-то пятна, трещины. Двое больных, сидя на койке, играли в карты, молча шлёпая ими. Высокий, худой мужчина бесшумно расхаживал по палате, низко опустив забинтованную голову. Было тихо, хотя откуда-то доносился удушливый кашель, а в коридоре шаркали туфли больных. Жёлтое лицо Якова было безжизненно, глаза его смотрели тоскливо.

- Эх, умереть бы! - говорил он скрипящим голосом. - Лежу вот и думаю: интересно умереть! - Голос у него упал, зазвучал тише. - Ангелы ласковые... На всё могут ответить тебе... всё объяснят... - Он замолчал, мигнув, и стал следить, как на потолке играет бледный солнечный луч, отражённый чем-то. Машутку-то не видал?..

- Н-нет. Как-то всё в ум не входит...

- В сердце не вошло...

Лунёв сконфуженно замолчал.

Яков вздохнул и беспокойно заворочал головой по подушке.

- Вот Никита Егорыч не хочет, а умрёт... Мне фельдшер сказал... умрёт! А я хочу - не умирается... Выздоровлю - опять в трактир... Бесполезный всему...

Губы его медленно растянулись в грустную улыбку. Он как-то особенно поглядел на товарища и заговорил снова:

- Чтобы жить в этой жизни, надо иметь бока железные, сердце железное...

Илья почувствовал в словах Якова что-то неприязненное, сухое и нахмурился.

- А я - как стекло в камнях: повернусь, и - трещина...

- Любишь ты жаловаться! - неопределённо сказал Лунёв.

- А ты? - спросил Яков.

Илья отвернулся и промолчал. Потом, чувствуя, что Яков не собирается говорить, он задумчиво молвил:

- Всем тяжко. Взять хотя бы Павла...

- Не люблю я его, - сказал Яков, сморщив лицо.

- За что?

- Так... Не люблю...

- Эх!.. надо мне идти...

Яков молча протянул ему руку и вдруг жалобно, голосом нищего, попросил:

- Узнай ты про Машутку, а? Христа ради!..

- Ладно! - сказал Илья.

Уходя, он облегчённо вздохнул. Просьба Якова узнать о Маше возбудила в нём что-то вроде стыда за своё отношение к Перфишкиной дочери, и он решил сходить к Матице, которая, наверное, знает, как устроилась Машутка.

Он шёл по направлению к трактиру Филимонова, а в душе его одна за другой возникали мечты о будущем. Оно улыбалось ему, и, охваченный думами о нём, он незаметно для себя прошёл мимо трактира, а когда увидал это, то уже не захотел воротиться назад. Он вышел за город: широко развернулось поле, ограждённое вдали тёмной стеной леса. Заходило солнце, на молодой зелени дёрна лежал розоватый отблеск. Илья шёл, подняв голову кверху, и смотрел в небо, в даль, где красноватые облака, неподвижно стоя над землей, пылали в солнечных лучах. Ему было приятно идти: каждый шаг вперёд, каждый глоток воздуха родил в душе его новую мечту. Он представлял себя богатым, властным, разоряющим Петруху Филимонова. Он разорил уже его, и вот Петруха стоит и плачется, а он, Илья Лунёв, говорит ему:

"Пожалеть тебя? А ты - жалел кого-нибудь? Ты сына мучил? Дядю моего в грех втянул? Надо мной издевался? В твоём проклятом доме никто счастлив не был, никто радости не видал. Гнилой твой дом - тюрьма для людей".

Петруха дрожит и стонет в страхе перед ним, - жалкий, подобно нищему. А Илья громит его:

"Сожгу твой дом, потому что он - беда для всех. А ты - ходи по миру, проси жалости у обиженных тобой; до смерти ходи и сдохни с голоду, как собака!.."

Вечерний сумрак окутал поле; лес вдали стал плотно чёрен, как гора. Летучая мышь маленьким тёмным пятном бесшумно мелькала в воздухе, и точно это она сеяла тьму. Далеко на реке был слышен стук колёс парохода по воде; казалось, что где-то далеко летит огромная птица и это её широкие крылья бьют воздух могучими взмахами. Лунёв припомнил всех людей, которые ему мешали жить, и всех их, без пощады, наказал. От этого ему стало ещё приятнее... И один среди поля, отовсюду стиснутый тьмою, он тихо запел...

Но вот в воздухе запахло гнилью, прелым навозом. Илья перестал петь: этот запах пробудил в нём хорошие воспоминания. Он пришёл к месту городских свалок, к оврагу, где рылся с дедушкой Еремеем. Образ старого тряпичника встал в памяти. Илья оглянулся вокруг, стараясь узнать во тьме то место, где старик любил отдыхать с ним. Но этого места не было: должно быть, его завалили мусором. Илья вздохнул, чувствуя, что и в его душе тоже что-то завалено мусором...

"Кабы я не удушил купца, было бы мне теперь совсем хорошо жить..." вдруг подумалось ему. Но вслед за этим в его сердце как будто откликнулся кто-то другой: "Что купец? Он - несчастие моё, а не грех..."