Петр Краснов - Largo

Саблин продолжал:

— А наши забавы!.. Все конные. Соколиные охоты царей и именитых бояр… Охоты с борзыми… У нас лошадь друг крестьянина, друг и барина, и наше барство и вырастило и выхолило этих прекрасных коней и привило любовь к ним и в самом крестьянстве. «Ночное» детей при конях… Помните — "Бежин луг"?.. Поэзия, проза, песня, былины — все дает место коню, то как сотруднику в полевых работах, то как боевому товарищу. У нас и святые есть конские и обычай освящать, кропя святою водою лошадей и скот… Как же не быть у нас этой краcoте?

В манеже, на трех вольтах шла вольтижировка. На среднем, против Валентины Петровны, состязались по очереди самые лучшие вольтижеры. Петрик — когда успел он переодеться и сменить туго стягивавший его темно-зеленый мундир на свободную походную куртку — показывал свою ловкость и молодечество. Мелькали его ноги над крупом, перекрещивались, садился он задом на перед, вскакивал на круп, спрыгивал и, едва уцепившись за гриву, садился на лошадь.

— Цирк… настоящий цирк, — говорил Полуянов. — Да, молодцы наши офицеры!..

Валентина Петровна поймала это слово и задумалась…

"Молодцы офицеры"…

Была ли то однообразно повторявшаяся мелoдия музыки, звучавшая с эстрады трубачей, или ритмичное движение лошадей, толчков и прыжков, было ли то зрелище, как Петрик и с ним еще офицер, гусар, с обнаженными саблями гонялись за чучелом турка, посаженного на ловкую, увертливую белую лошадку, не подпускавшую к себе и не позволявшую срубить чучелу голову, или это было от лихой скачки казаков, ширявших пиками в толстые соломенные шары, подхватывавших с земли кольца и удивлявших своею ловкостью, но только Валентина Петровна, двадцати семи летняя женщина, четвертый год замужем, задумалась по-новому о мужчине — и быстро, быстро побежали ее мысли о прошлом.

Ее щеки покрылись румянцем. Широкие поля шляпы бросали тень на глаза и они были темными и куда-то ушедшими.

… Да, ведь она не знала мужчины!..

Конный праздник шел своим чередом. Один его номер сменялся другим. Красота сменялась лихостью и удалью, лихость и удаль смелыми прыжками через барьеры… И все играла и играла музыка, пел сереброголосый корнет, мягко вторил ему баритон и отбивали такт геликоны и басы — бу-бу-бу… бу-бу-бу!..

А мысли, мечты, воспоминания стремились и шли в так недавнее и таким уже далеким казавшееся детство, юность и девичество.

Почему, в самом деле, она, Алечка Лоссовская, вышла замуж за Тропарева? Неужели в их Захолустном Штабе не нашлось ей другого жениха, такого, кто научил бы ее настоящей любви?.. О! Сколько у нее было обожателей и воздыхателе — от корнетских до генеральских чинов. Сколько мушкетеров имела маленькая королевна Захолустного Штаба! Не счесть! Кадеты и юнкера, молодые корнеты и поручики, — все были у ее ног, — у маленьких ножек дивизионной барышни, госпожи нашей начальницы! Она была «божественной» не для одного Петрика, ей доставали белые купавки с середины омута, где водяной мог утянуть за ногу, для нее без устали гребли на лодке, с нею скакали, ей приносили денщики от своих «господ» целые веники сирени. Цветы не переводились у ней. Ей выписывали конфеты из Петербурга и Варшавы, из Киева и из Одессы. Целая кладовая была уставлена пустыми коробками от Абрикосова, Балле и Крафта, от Семадени и Пока, от Скачкова и Трамбле.

А вот предложения руки и сердца никто серьезно не сделал! Ни Атос-Петрик, — юнкерское предложение, конечно, не в счет — ни Портос-Багренев, ни Арамис-Долле и никто другой. Не посмели… Кроме Портоса — все это была беднота, и все знали, что Алечка Лоссовская — безприданница. А какая обстановка! Какая рамка ее девических лет! Дочь генерал-лейтенанта и начальника дивизии! Казенная квартира в двенадцать громадных комнат какого-то старинного замка польского магната. Казенная прислуга, штабной автомобиль и казенные лошади с экипажем — все создавало комфорт и красоту. Императорское правительство не жалело средств и умело обставить службу своих офицеров, — но своего у Лоссовского ничего не было и не сумел и не смог он скопить из скромного офицерского жалованья приданого своей дочери.

Она росла — принцессой. И — точно — была королевной…

Где же было скромному корнету или поручику взять ее, «божественную», себе в жены? Привезти королевну в маленькую комнатку в жидовской халупе или скромную квартирку офицерского флигеля и отдать на попечение деньщика. Кормить ее, "госпожу нашу начальницу", собранскими обедами, а в дни денежных крахов — и просто из солдатского котла, оставлять ее одну в местечке в дни маневров и подвижных сборов!.. Именно потому, что слишком ее любили, слишком хороша она была — никто не посмел ей сделать предложение.

Ухаживали, влюблялись — с ума по ней сходили, подпоручик лихой конной батареи Петлин стрелялся из-за нее. Слава Богу, — не на смерть, выходили, — а взять ее в офицерские жены никто не посмел.

И она тогда, и вот до этого самого момента, как-то не думала об этом. Росла, как полевой цветок. Жила, как бабочка, не думая о любви и замужестве. И никто ей об этом не говорил. Родители в ней души не чаяли… Отец и мать об одном думали — умереть раньше, чем Алечка выйдет замуж. Эгоистично? Что же поделаешь — родительское сердце — особое сердце… Ему все кажется: — Алечка такой ребенок!.. А ребенку давно перешагнуло за двадцать!

Алечка о браке как-то не думала.

Господи! Какие чудные летние дни посылал ей Господь!.. Только что вернулась с поля, набрала васильков, травы пушистой, ромашек, маку. Вся раскраснелась. Дышала простором полей, цветами и вся набралась их дивного нежного аромата. Любовалась закатом солнца за Лабунькой, встречала луну — молодяк и слушала, как вдали, в лагере, сладко пела труба кавалерийскую зорю.

Валентине Петровне и сейчас кажется, что ее волосы и руки полны запаха полей.

А как любила она, в летнее время, одна, когда все ушли на ученье, бегать по полю; бежать, мчаться без оглядки по высокой траве до изнеможения под зноем солнца и упасть в душистую траву, цветы мохнатые, влажные, щекочущие, зарыться в них и лежать тихо, тихо, прислушиваясь к биению своего сердца, к стрекотанию кузнечиков, к песне в небе жаворонка. О, эта несказанная, непостижимая радость бытия, сознание всей мудрой прелести Божьего Mиpa!.. Как было хорошо! Какое это было счастье внутренне видеть, понимать, сознавать величие Господа Бога!.. Тогда раскрывалась душа, и ничего, ничего ей больше не было надо…

Зимою в собрании, на полковых вечерах, она танцевала вальсы, мазурку, шаконь, па-д'эспань — и в танцах ее радовала грация, податливость ее гибкого тела, неуловимая мягкость рук и стройность ног. И ни о чем «худом» никогда не думала.