Петр Краснов - Largo

Валентина Петровна была умная женщина. Она подавила свои чувства. Она только настояла, чтобы у нее была своя спальня и постаралась, чтобы это было как можно реже. Она по своему наладила жизнь. Она сделала визиты старым друзьям отца, через Якова Кронидовича вошла в ученый и музыкальный мир Петербурга и устроила у себя тонкий и изящный салон. Она отдалась музыке и той красивой жизни, что дает общество умных, образованных и талантливых людей и хорошеньких женщин. Семейная жизнь — это ее личное дело… Может быть — ее крест. И Яков Кронидович остался Яковом Кронидовичем. Немного страшным, временами противным, но в общем удобным и милым мужем, которого можно уважать. Она им гордилась.

Одного она не могла переносить в доме — это Ермократа. Она не скрывала своего к нему отвращения. В его глазах она читала злобу и ненависть — и она его ненавидела и боялась. И она потребовала, чтобы Ермократ Аполлонович на ее половину не входил.

Наружно она была ровна и спокойна. Она никогда не думала больше о любви, и красивый мужчина до последнего времени не трогал ее сердца… Когда в ее гостиной появились снова ее старые мушкетеры Захолустного Штаба, она приняла их спокойно, ласково, товарищески просто и сохранила за ними их детские имена и прозвища. Петрик больше года ее избегал, Долле бывал редко, и только Портос, казалось, опять готов был исполнять все ее капризы.

А сейчас под эту усыпляюще однообразную музыку рысей и галопов, когда мимо нее мелькали, щеголяя ловкостью и отвагой на прекрасных лошадях нарядные офицеры, она первый раз за четыре года подумала, что все это могло бы сложиться совершенно иначе, и тяжело вздохнула.

Задумавшись, уйдя в воспоминания о прошлом, Валентина Петровна рассеянно смотрела, как смена офицеров Постоянного Состава, имея во главе начальника школы генерала Лимейля, ездила высшую езду. Она, выросшая в кавалерийском полку, восхищалась, как, делая «серпантин», лошади принимали на широком вольту, переходя с вольта на вольт, описывая восьмерку. Сквозь свои думы она слышала, как пришедший откуда-то Саблин говорил Скачковой:

— В Париже, в Grand-Palais я видел езду Cadrе noir Сомюрской школы. Очень хорошо. Там еще больше стиля. Караковые лошади с белыми лентами в гривах и белыми бантами на репице у хвоста и люди в костюмах еcuyеrs 2-й империи — прекрасно. Прямо — картина Мейссонье.

— А разве это нужно для военного дела? — спросил генерал Полуянов.

Она не слыхала ответа.

По три в ряд всадники шли «пассажем» по манежу и лошади точно танцевали под звуки матчиша. По манежу рокотом одобрения неслось сдержанное браво и, когда офицеры стали выезжать из ворот — весь манеж разразился бурными аплодисментами.

Рассеянно смотрела она, как через крестообразно поставленный высокий и широкий забор с торчащими, точно густая щетка, частыми вениками хвороста прыгали то по одному, то по два и по четыре наперерез друт другу офицеры старшего курса, и как, сняв на галопе из-под себя седла, они прыгнули последний раз на неоседланных лошадях, держа седла в правой руке. Как в цирке во время серьезных и опасных упражнений, музыка не играла, чтобы не сбить лошадей с расчета.

— Какая точность!.. Какая кг'асота! — шептала рядом с ней Саблина.

Валентина Петровна видела Петрика, скакавшего вторым номером на большом буром коне.

Это зрелище, напомнившее Валентине Петровне годы ее девичества и конные праздники полков ее отца (только там все это было гораздо беднее и хуже) шло, как бы дополняя ее думы о прошлом, и наполняли ее сердце тоскою сожаления о чем-то потерянном и неизведанном. И сердце сладко сжималось. Хотелось так, как они, скакать через заборы, хотелось всеми мускулами тела испытывать плавные движения лошади и нестись куда-то в безпредельную даль.

Из соседней ложи к Вере Васильевне нагнулся высокий Сумской гусар с желтоватым нездорового цвета лицом, — Валентине Петровне представили его — Бражников, — и хриплым голосом, задыхаясь, говорил:

— Немецкий поэт Боденштедт в поэме "Мирза Шаффи" сказал:

С двумя первыми строками никак не могу согласиться, а что касается двух вторых…

Он вздохнул, поглядывая на красивые, белые плечи Барковой и Саблиной, скинувших с себя теплые манто.

Валентина Петровна оглянулась на стоявшого сзади нее Портоса. Мечтательная улыбка остановилась на ее лице.

"Разве так?" — подумала она. — "Am Hеrzеn dеs Wеibеs"… "Все сочиняют мужчины"…

Уже музыка играла прощальный марш и толпами шли по манежу зрители. Мужья — Саблин и Скачков — провожали жен, генерал Полуянов подошел к Барковой. Bcе расходились.

— Валентина Петровна, — обратился Портос, — я проведу вас через конюшни, это будет скорее, чем толкаться у главной ложи.

Портос повел Валентину Петровну к высокой двери конюшни Казачьего Отдела, бывшей в углу манежа. В полутемной конюшне было тихо. Лошади, стоя, дремали. В дальнем углу, где не было слышно манежного шума, они лежали.

— Одну минуту, — сказал Портос. — Я скажу, чтобы подали сюда мою машину.

Шустрый казачок — дневальный, посланный Портосом, побежал по узкому переулку между забором и длинных низких построек конюшень. Они вышли за ним. На сырые булыжники мостовой легла от забора и деревьев синяя тень. Где-то, казалось — далеко, шумел город и гудел трамваи. Здесь была тишина. Два ярких автомобильных фонаря показались вдали и бросили прыгающие, резкие черные тени от столбов коновязи. За их светом померк мечтательный свет луны.

Машина, скрипя рычагами, завернула во дворик. Валентина Петровна села рядом с Портосом на глубокие мягкие подушки. В лунном блеске все казалось ей новым и прекрасным. Они не взяли налево по Таврической улице, но поехали прямо мимо красно-коричневых зданий городского водопровода и свернули почему-то направо к Неве.

Широкая и привольная под мягким светом месяца неслась Нева и переливала серебряной парчою. На Oxте не было видно ни одного огонька и точно там был какой-то особый, нездешний, но таинственный мир. Ровно шумела машина. Показались воздушные гирлянды огней Литейного моста.

— Куда же мы едем? — тихо спросила Валентина Петровна и сама не слышала своего голоса.

— Доедем до Дворцового моста и вернемся по Невскому. Вы разрешаете?

— Ах, хорошо…

Мягко качнуло машину на высоком горбатом мосту через Фонтанку. От темного Летнего сада потянуло землистою сыростью и прелым весенним листом, и стройная линия молчаливых и темных дворцов открылась перед ними.

Холодная и строгая красота Невы и Петербурга точно колдовала Валентину Петровну.

— Валентина Петровна, — сказал Портос, — пойдемте завтра кататься верхом на острова. Там так теперь хорошо!