Петр Краснов - Выпашь

Гарнизон был маленький, — однако, все-таки пехотный полк, конная батарея и папины уланы… И кругом были войска. В коляске четвериком ездили в гости к гусарам, к донцам, к драгунам. Танцевали кадриль, вальс, мазурку, па-д-эспань, шаконь…

Алечка помнила и тревоги. Папа за обедом скажет: как бы сегодня тревоги не было?

И Алечка бежит в гарнизонный сад и шепнет "по доверию" какому-нибудь другу-корнету, или кому-либо из своих «мушкетеров» — "папа сказал: — тревога будет".

И под утро зарокочут красиво трубы, играя сигнал «тревога» — и пяти минут не прошло — их полк выстраивается на гарнизонном поле. Скачут эскадроны.

Алечка в ночной рубашке и темной кофте, кутаясь в оренбургский вязаный платок, прижавшись носиком к стеклу окна, высматривала — чей эскадрон будет первый.

После тревоги бывало ученье, или маневр накоротке — и с музыкой и песнями шли по домам.

И, когда в институте читала Алечка — «Ревизора» Гоголя, смеялась: "музыка играет, штандарт скачет". Она видала, как скакал штандарт, слыхала бодрую полковую музыку.

Не трудной, не тяжелой, а веселой казалась ей военная служба. Маленький гарнизон не страшил. Солдат она любила, как родных, офицеры были — друзья. С таким представлением о службе она приняла предложение Петрика и согласилась жить в Ляо-хе-дзы.

И первый год, когда были частые поездки в Харбин, а потом роды и кормление ребенка — она ничего не замечала. Было иногда скучновато. Мало было офицеров — Кудумцев да Ферфаксов… Не слышно было о балах и семейных вечерах, не готовили спектаклей, но все-таки было сносно.

Но, когда приехала с Настей и амой и прочно, семейно, вселилась на пост — тогда стала замечать, что в службе ее мужа было нечто, чего она в Захолустном Штабе не примечала. Так же, как и в полку ее отца, и тут приходили новобранцы, начиная зиму, и те же были ученья и те же были команды. Но вдруг, — то вся сотня, то один, два взвода срывались и уходили на день, на два, на три в горы.

"Гоняли хунхузов". — Это и была — служба. Первый раз, когда так ушли, и ушел ее Петрик — она с волненьем, но волненьем еще не страшным: "гонять хунхузов" ей не казалось опасным — ожидала мужа. И раньше, чем пришла сотня — пришли слухи.

Бог их знает, как, каким ветром долетели они до поста раньше сотни. Прибежала Таня, взволнованная, возбужденная и ликующая.

— Барыня, что я вам скажу… У наших была перестрелка. Много Китая, сказывают, убили… И наших двоих убитых и одного раненого везут.

— Да кто сказал?

— Александр Иванович, манза, провизию привез, так на кухне сказывал. Таково-то страшно! Храни Бог Петра Сергеича-то! — но сама была — вся один восторг.

Валентина Петровна села у окна, откуда была видна дорога, уходящая в горы. Под вечер показалась сотня. Она шла мирно и спокойно. Шли песенники. Перед ними ехали Петрик на Одалиске, Кудумцев на англотекинской Джемме и Ферфаксов на большом гнедом, простоватом Магните. Сзади шел белый строй монголок. Бунчук звенел бубенцами, блистал медным убором, развивался пестрыми мохрами и лентами.

Все было благополучно. Соврал Александр Иванович. Но почему же у нее так сильно и неровно билось сердце? Она бежала в прихожую и ждала Петрика на площадке. Он — такой педант! — пошел раньше на конюшню — посмотреть, как убирают лошадей.

Внизу, где квартиры холостых офицеров, стали слышны голоса. Это Кудумцев и Ферфаксов пришли. Эхо отдавало по пустой, каменной лестнице без ковров.

— Я тебе говорю, не менее шести их свалили. Я одного славно положил, — сказал Кудумцев. — Сам видел, как понесли! Будут знать.

— Ты думаешь, Лаврентьев выживет?

— Навряд-ли. В живот. Их пуля сам знаешь какая! Из фальконета… — Они скрылись в своей квартире.

Валентина Петровна бросилась к окну во двор, Александр Иванович соврал. Убитых нет. И раненый только один — Лаврентьев. Длинные носилки качаются между двух лошадей, на них накрытый с головой шинелью солдат. Фельдшер ехал сзади.

Вот оно что значить: "гонять хунхузов!" Они — убивали… "Шестерых пронесли. Я сам видел"… Но… и Петрик мог быть так же убит, или ранен, как ранен Лаврентьев!..

Совсем другая тут была служба. Тут убивали… И Петрик…

Но почему в эту ночь ласки Петрика казались ей особенно сладкими и с бурною страстью она отдавалась ему?

Или… между страстью и смертью есть что-то общее?.. И тот, кто дерзает убивать, имеет больше прав на женщину?

Какая жуткая мысль!.. А в животном мире?

Драки… бои самцов?..

С этого дня совсем иначе стала смотреть Валентина Петровна на все окружающее.

Все приняло другую окраску. Все стало: страшным.

Лаврентьев на другой день к вечеру в страшных муках умер. Его хоронили на постовом кладбище. Как много было там могил!.. И все: — «убит»… "скончался от ран"… "убит"!

Вот она: военная служба!

В день похорон вечером Валентина Петровна и Петрик ездили кататься верхом. Она первый раз была на Одалиске — и как этим гордилась! — он на Мазепе.

От стройных раин на железнодорожном переезде ложились длинные синие тени. Листья карагачей и груш в китайской деревушке висели неподвижно. Вечер был тихий и жаркий. Безобразные китайские дети с круглыми вздутыми животами красно-бронзового цвета с грязевыми потеками бежали за ними, прося милостыню — "ченна мею!.. денег нет… ченна мею"… Они были отвратительны, но их было жалко.

Валентина Петровна обратила внимание на то, что Петрик был без оружия.

Щегольской стик, — ее подарок — только и был у него в руке: "для стиля".

— Петрик, ты не боишься… так?.. без револьвера?

Он засмеялся.

— Чего же мне бояться! Я — русский офицер.

— А хунхузы?..

— Хунхузы!.. Никогда они нас тронуть не посмеют.

— А… меня?.. Я так часто остаюсь одна… А Настеньку?

Он продолжал смеяться. Горд и полон задора был его смех.

— Нас тронуть?… Не посмеют никогда! За это им такое мои пограничники пропишут!..

— Но бывали же случаи… Мне Александр Иванович говорил: детей крали… хунхузы…

— Да… крали. Китайских. Богатых купез, чтобы выкуп содрать. Тут, моя милая, безопаснее, чем в любом Париже.

И тронул по мягкой пыльной дороге галопом. Они поскакали.

Но она не забыла этого разговора. Петрик ее не успокоил. Теперь она так ясно вспомнила страшную рожу бога полей и его выпученные глаза. Не зря он такой страшный. Она с тревогой смотрела на лиловевшие горы и темные леса по их скатам.

Они таили опасность.

К скуке однообразного существования прибавился страх. Она поделилась своими чувствами с Ферфаксовым — он ей казался проще Кудумцева — и Ферфаксов отнесся к этому так же, как и Петрик.

— Помилуйте, командирша, — это же неслыханное дело, чтобы они на нас напали. Я их знаю.

И точно: он их знал. Он с Берданом и Похилко с охотничьими ружьями исходили все здешние сопки, все пади, он всех знал.