Петр Краснов - Выпашь

И тогда в душу Валентины Петровны вошла ревность. Тем более страшная ревность, что она была к чему-то особенному, с чем нельзя бороться и что носило имя: служба!

— Петрик, — негромко окликнула она мужа.

Он повернул голову.

— Почему ты не спишь? Тебе нездоровится?

Она хотела ответить. Он перебил ее.

— Постой… Сюда кто-то идет. По нашей лестнице.

Громкого плача ребенка он не слышал и им не был обезпокоен, а чуть слышные шаги по лестнице их флигеля сейчас же услышал.

Она готова была плакать.

Негромко, по-ночному брякнул колокольчик. Раздались шаги босых ног по столовой.

Денщик пошел отворять.

Она не ошиблась. Вот и пришло то, что унесет их всех: ее Диди, Настю, Петрика, ее саму. Хунхузы!

— Григорий, что там? — спокойно спросил Петрик.

— Господин вахмистр, просят вас на телефон.

— Сейчас.

Петрик уже был в рейтузах и сапогах. Он надел старую шинель, как халат.

Валентина Петровна всегда удивлялась, как скоро он умел в таких случаях одеваться.

— Ты не безпокойся, солнышко, я сейчас.

Он не поцеловал ее, не посмотрел на нее и вышел. Теперь — она было ничто для него. Им владела — служба.

Валентина Петровна зажгла лампу. Прибрала волосы, умылась, сменила китайский халат нарядным японским «кимоно» и повязалась широким поясом «оби». Она выйдет провожать. Ее никто не должен видеть не принаряженной.

Она знала — шестое чувство ее не обманет — будет тревога. Экспедиция — "гонять хунхузов!" — Будут убитые и раненые… Когда нет войны!.. В 20-м веке…

Она прислушивалась, ожидая. И дождалась.

В тишину ночи, с ее каденциями лягушачьего хора, разрывая ее и точно срывая ее покровы, ворвались резкие, хриплые звуки непродутой трубы.

— "Трубит труба, — взывает,

Торопит в бой бойца"…

Она подошла к окну во двор и распахнула его. Без криков — он был шумен. Бежали люди, на бегу запрокидывая за плечи винтовки. Кто-то уронил ружье — и резок и досаден был стук упавшей на камни винтовки. На конюшне топотали разбуженные лошади. Посреди двора стоял трубач и, задрав трубу кверху, доигрывал:

— "Оружье оправь, коня осмотри…

Тихо стой и приказа жди"…

Эти звуки трубы точно на части рвали сердце Валентины Петровны…

К завтраку, на дрезине с соседней станции Шань-да-о-хедзы, где был штаб полка, приехал полковник Ржондпутовский. Он считал своим долгом приезжать утешать Валентину Петровну, когда она оставалась одна и волновалась за мужа.

Старый Ржонд служил еще в вольнонаемной «охранной» страже, составленной из казаков, командовал в те времена Кубанской сотней, и теперь — девятый год, однако! — «донашивал» нарядную кавказскую черкесску.

Невысокого роста, ладный, статный, — его и годы не брали — он молодцевато носил серого курпея папаху с алым верхом, расшитым тонким золотым кавказским галуном, — белый в голубую полоску — пикейный бешмет и черную черкеску с слоновой кости в золотой резьбе газырями. Кинжал и шашка — подарок его казаков — были в одном стиле с газырями выложены слоновою костью в тонкой азиатской золотой насечке.

Русые волосы, пробитые сединой, вились из-под папахи, мягкие усы и округлая бородка в мелких кольчиках не старили его свежее лицо. Точно шляхтич из романа Сенкевича, подлинно — "Старый Ржонд" — в кавказской черкеске стоял в прихожей и выговаривал денщику Григорию.

— Ты, брат, папаху так, грибом, никогда не ставь. Это только донцы так ставят.

От этого она пузырится. Ее надо либо плоско положить на стол, — он легко шмякнул папаху на стол, так, что она плоско легла, — либо на особый крючок повесить Вот как по-кавказски!

Старый Ржонд гордился знанием кавказских обычаев и своею прикосновенностью к кубанским казакам.

В нарядном кимоно с широким бантом «оби» на спине, в котором Валентина Петровна провожала сотню мужа, — она вышла к гостю.

Старый Ржонд со вкусом поцеловал ее свежую, надушенную руку.

— Ну, как, милая барынька?.. Напугались этою ночью… Ничего не попишешь!..

Такова наша служба. Скачи враже, як пан каже. Что Настенька?

— Пожалуйте к ней. Она кушает.

Диди прыгала на Старого Ржонда и коготками царапала его черкеску.

— Что там случилось?

— На Шадринскую заимку напали хунхузы… Прибежал оттуда тяжело раненый манза-рабочий.

Толком ничего не сказал, и умер… Руки у него отпилены.

— Руки отпилены? — с ужасом повторила Валентина Петровна.

— Да… Так как бежал, кровью истек. Толка добиться нельзя было. Да Шадрин скоро не сдастся. Темный человек, однако.

Настенька мирно кушала манную кашку. Жестянка молока Нестле стояла на столе.

Детская была залита солнечными лучами. Чао-ли в своем китайском наряде что-то ворковала по-английски Насте. Такой мир был в этой комнате, подле ребенка, что странно было слушать, что где-то, и не так далеко, отпилили руку живому манзе и какой-то Шадрин, "едва ли не беглый варнак", отбивался он напавших на него хунхузов.

— В общем, странное дело, — сказал Старый Ржонд. — Вот уж никогда бы не допустил и мысли, что кто-нибудь тронет старика Шадрина. Он сам любого тронет.

— Вы всех здесь знаете, — сказала Валентина Петровна.

— Да, более или менее. С 1896-го года, с самого учреждения здесь стражи и по сей день безсменно. И в отпуску-то был только раз. Жену повидал, да дочь в гимназию сдал.

— Я люблю слушать, как вы рассказываете о былой жизни в здешнем краю, — сказала Валентина Петровна, приглашая Старого Ржонда к завтраку.

— Да, есть что и порассказать. Тут, барынька, жизнь была!.. Теперь настроили вам каменные хоромы, водопроводы провели, все грозятся и электричество дать, а, ей-Богу, как посмотрю: жизнь хуже стала. Скучнее. Нет прежних ее красок.

Они сели за стол, накрытый на два прибора.

— Это, барынька, все пережить было надо. Эту Российскую властную поступь в новые края! Ермак, Дежнев, Колгуев, Полушкин — ну и мы — охранная стража Восточно-Китайской дороги! С металлическими драконами на желтым обшитых петлицах и в коричневых мундирах, что твои Ахтырские гусары, или в черкесках. Приезжаю…

Моя сотня недалеко от станции Джелантунь тогда стояла, это в Северной Манчжурии… огляделся. С визитами по соседям поехал. Все, барыня, верхом. Железную дорогу только прокладывали. Инженеры Бочаров и Рыжев Хинганские горы долбили, а временно тупиками взбирались — так о вагонах-то еще и не мечтали. Рядом со мною — «женатый» пост. Ротмистр Кошлаков стоит с оренбургскою сотней. Жена петербургская. Да чуть ли еще не графиня какая, или княгиня! Вижу — степь кругом. А уже зима надвигалась. Гололедка была. Снежком пурга припорашивала..

Камыши серые сухо, по-зимнему, шумели. Кучи землянок и, как водится, часовой у денежного ящика. — "Гей, хлопцы, где сотенный?" — Показывают. Землянка — на полтора аршина под землей. У крыльца земляные ступени вглубь, под землю — ступеней десять, циновкой рисовой покрыты. Из трубы дымок вьется. Соломенной, кизечной гарью пахнет. На крыльце денщик в расстегнутом полушубке голенищем серебряный самовар раздувает. — "Командир дома? барыня дома?" — "Однако, пожалуйте". — У них все — "однако".. — "Пойди, доложи"… Карточку послал.