Петр Краснов - Выпашь

Поздравил с походом… Через неделю и грузимся… Вот и наш черед пришел… Ты скажешь мне — со щитом, или на щите… Либо белый крест сюда!.. Либо пошлет мне Господь, как я всегда мечтал, честную солдатскую смерть…

Он не заметил, что Диди его не встретила с радостным визгом, не уперлась лапками в грудь, не высказала всех своих нежных собачьих приветствий и восторгов. Он был как бы вне дома. Он был уже там, на войне. Он не почувствовал, какой страшный диссонанс был в их чувствах. Он не видел заплаканного лица Валентины Петровны.

Он не подумал о дочери.

И ей все это стало горько и обидно.

— Ты знаешь… Диди?… — сказала она.

— Ну что Диди?… Настя что?… Главное — это ты. И я придумал…

— Диди… — начала она.

Он ее не слушал.

— Генеральша Заборова… Елена Михайловна предложила тебе с Настей, Чао-ли и Таней…

— Диди… — начала она.

— Ну, конечно, и Диди, — с досадою перебил он, — переехать к ним… Генерал едет с пёрвым эшелоном. Две комнаты тебе и Hасте. Прислуга в комнате рядом. Ты не будешь одна… А потом, как только мы приедем на фронт — сейчас телеграмму.

Или Петроград, или Смоленск, или Москва! И Заборова туда же едет… Ее муж получил пехотную нашу дивизию… Все будет отлично…

Он завертелся как бешеный по комнате.

— Диди умерла, — наконец, договорила Валентина Петровна.

Он, казалось не расслышал, или не понял.

— Что?… Отчего?

Она взяла его за руку и привела в комнату, где по-прежнему на диване на своем месте, в своем «доме» лежала Диди.

— Как же это так? — тихо спросил он.

Валентина Петровна обвила его шею руками и, целуя его куда попало пухлыми, мокрыми губами, залилась горючими слезами. Он неловко гладил ее по волосам, по спине и говорил, не зная и не умея, как не умеют этого делать мужчины, стараясь утешить ее.

— Что ж, Солнышко… Она собака… И не так молода… Всему свой конец…

Конечно, жалко… Мы так любили ее. Ты так привыкла к ней… А, может быть, и к лучшему… В скитаниях-то собака обуза…

Она беззвучно плакала у него на груди. У ней не хватало духа сказать, что Диди не околела, а убита каким-то злым человеком. Сказать это — пришлось бы сказать и о воротах, вымазанных дегтем, и о страшной надписи, и о своих подозрениях на Ермократа.

Но Ермократ был из того прошлого, о чем, по молчаливому между собою соглашению, они никогда не говорили.

Погрузка сотни была назначена на станции Ляохедзы поздно ночью. Валентина Петровна должна была проводить мужа и с семичасовым поездом ехать с Таней, Чао-ли и Настей в Харбин к генералу Заборову. Это был выход — и неплохой. Толстая Елена Михайловна слыла очень доброй женщиной. Валентина Петровна останется у своих, в своей военной семье. Может быть, было бы благоразумнее уехать до отъезда сотни, но как же не проводить на войну?

Настя на время проводов останется с Чао-ли. Какие-нибудь четыре часа… И по всей линии было такое большое движение, такое возбуждение, что ничего с ними не могло случиться. Ворота запрут и заложат.

Григорий только проводит сотню и сейчас вернется. В казарме останется еще двое солдат, назначенных для сдачи помещений ополченцам.

"Целый гарнизон", — пошутил Петрик. Валентина Петровна по опыту знала цену этому гарнизону. Таня Христом-Богом молила Григория никуда не отлучаться.

Впрочем, за эту неделю укладки и отправки вещей и сборов мужа на войну Валентина Петровна стала гораздо спокойнее. Вымазать дегтем и сделать надпись на воротах могли и солдаты, и не для нее, а для Тани… Потому-то Таня так и волновалась…

Собаку, и правда, могли подшибить манзы… Никакого Ермократа в Маньчжурии быть не могло. Все было проще. Главное, теперь была война. Петрик все эти дни был с нею трогательно мил. По просьбе Валентины Петровны он сам с Таней закопал собаку в поле подле кумирни бога полей — "ляо-мяо"…

Страшный случай отходил в прошлое и это прошлое вытеснялось более страшным настоящим — войною.

Сотня выступила после полуночи. Валентина Петровна ехала верхом на Мазепе рядом с мужем. Назад она пойдет уже пешком. Мазепа тоже уйдет… на войну!..

Ущербная луна всходила кровавым изломанным серпом. От полей шел влажный аромат земли. Дорога пылила. Валентина Петровна ехала между мужем и Ферфаксовым. Луна ли так светила, или и точно Ферфаксов побледнел, — лицо его было необычно грустно.

— Вот расстаемся, Валентина Петровна, и Бог знает, встретимся ли когда?

— Бог не без милости, милый Факс!.. Вернетесь героем — победителем!.. С георгиевским крестом.

Бердан Факса озабоченно бежал впереди них.

— Вчера всю ночь выл Бердан, — сказал Факс. — Чуял видно что-нибудь.

— Он у вас часто на луну воет.

— Да не так, Валентина Петровна.

Она положила свою руку, затянутую в перчатку, на руку Ферфаксова и тихо и ласково сказала:

— Не надо думать… Все от Бога.

— Это верно, Валентина Петровна… и вот, как увидал я, как Вера Сергеевна Бананова упала в обморок, как ей сказали, что мы идем на войну, точно оборвалось что во мне. И Бананов сказал мне: "меня убьют, в первом же бою…" Ну, да верно…

Пройдет.

Песенники были вызваны. Да не пелось. Начали было свою Маньчжурскую — "Любим драться мы с германом Пуле пулей отвечать…" И замолчали. Все было необычно… Точно «насовсем» уходили из казарм. Куда?… В неизвестность… И эта неизвестность была страшнее смерти.

На станции были устроены скромные проводы. Начальник станции, телеграфист, весовщик, подрядчик-китаец — Александр Иванович, фудутун соседнего города, три китайских офицера теснились в крошечном зале. В России водка была запрещена, но здесь был Китай — и солдатам выставили ведро водки, а офицерам шампанского.

Сначала была погрузка. С ней провозились долго. Упрямые монголки не шли в вагоны.

Мостков было мало, перрон короткий, вагоны подавали на руках. Уже начинало светать, когда приступили к водке и закуске. Были тосты и речи. Начальник станции превзошел сам себя в красноречии. Он целовался со всеми.

Но… Петрик умел кончать ненужные излияния… Прозвучал сигнал. Он простился с женой.

— Давать, что ль, отправление? — пьяным голосом крикнул начальник станции.

— Давайте.

Уныло в бледнеющим сумраке прозвучали три удара колокола, просвистал паровоз, по вагонам загремело «ура» — и поезд тронулся.

Тут, проходя мимо зала, с ужасом увидела Валентина Петровна, что весь их «гарнизон», обязанный охранять Настеньку, находился на станции. Пьяный Григорий в распахнутой шинели целовался с Александром Ивановичем, два солдата сидели, обнявшись с китайскими офицерами на скамье, и начальник станции наставлял на них фотографический аппарат, чтобы снять их при вспышке магния. Он уже сделал несколько таких снимков.