Петр Краснов - Выпашь

"Все от Бога" — думал он — "и это от Бога". Видно, дает ему Господь эту свободу от семьи в грозный час войны не даром. Дает, чтобы легко ему было умереть на поле брани. Умирать когда-то надо. И что может быть лучше и красивее, как не смерть на войне? Была семья — и вот нет семьи. Жена «сестрой»… при деле… Дочь пропала без вести… И ничего у него. Только его долг перед Родиной".

Было тихо на душе и покойно. Точно уже предопределено ему было все, и оставалось только ждать того, чтобы предопределенное совершилось.

Ферфаксов вошел в свое отделение. Кудумцев проснулся и узкими со сна золотыми глазами тигра, смотрел на развязывавшего свою дорожную сумку Ферфаксова.

— Ну что?. Отысповедывался… — сказал он, — рассказывай мне теперь, что Анелька?

И Кудумцев могуче, так, что кости захрустели в суставах, потянулся всем телом на лавке.

По рассказам раненых, по тому, что видел Петрик по мере того, как их эшелон приближался к фронту, Петрик ожидал услышать грозные раскаты артиллерийской канонады, ружейную трескотню и сразу попасть в какой-то бой. Наши отступали, и было на фронте неблагополучно.

Эшелон высадили в Галиции на маленькой станции. Сразу было приказано отойти верст на двенадцать в селение, где уже собралась вся их конная бригада.

Было раннее утро. Начинало светать. Был май. Кругом зеленели поля молодой пшеницы, едва развернувшей трубку и выбросившей первые листья. Тяжела была пыль на шоссе. Солнце еще не успело убрать с нее росу. В селении сладко пахло цветущей акацией. Маленькие, чистенькие домики вытянулись в ряд. У дома священника недвижно висели на пиках желто-зеленые флаги бригадного и полкового командиров. Часовой стоял у денежного ящика. Квартирьеры развели сотню по квартирам. Кудумцев и Ферфаксов, не доспавшие ночью, сейчас же разлеглись в отведенной им горнице на полу на сене. Петрик отдал необходимые хозяйственные распоряжения и сел писать письмо своему Солнышку. Кругом была утренняя тишина. В штабе, куда заходил Петрик, никто ничего не знал. Бригада была придана к дивизии, которой командовал Великий Князь Михаил Александрович.

Со стены на Петрика смотрел с портрета император Франц-Иосиф. Все было чужое, но вместе с тем напоминало Петрику маневры в Мариенбургском полку, когда он останавливался, вот так же, в польских чистеньких халупах. В углу был образ Божией Матери с пылающим сердцем на груди. Не русский образ. На комоде стояли гипсовые статуи святых. Терпко пахло какими-то травами. Голубые незабудки увядали в баночке на окне. Стол, где писал Петрик, был накрыт розовой скатертью, и молодые, еще мелкие, мухи бродили по нему. Хозяин, тихий неразговорчивый мужик, заходил два раза, мрачно смотрел на Петрика и ничего не говорил. Деревянные часы покачивали на стене маятником и отсчитывали время. На дворе было тихо. Солдаты угомонились и полегли спать. Было слышно, как скрипело перо Петрика, и странно было думать, что это уже война. И там, где, — Петрик это знал — был неприятель, там была такая же покойная тишина.

Около полудня Петрик задремал. Разбудил его металлический стук колес и звон черпака. Походная кухня приехала во двор и привезла обед солдатам. На дворе раздавались голоса. Петрик узнавал своих людей. Ефрейтор Глущенко вполголоса прочитал "Отче наш". Потом позванивали котелки и чавкали люди. В открытое окно стал доноситься запах щей и каши. Пахнуло черным хлебом. И все эти запахи тоже говорили о мире.

— Ну, вот она тебе и война, — икая, сказал солдат Рудь.

— А что ж. Ну и война, — медлительно подтвердил Лысенко.

Помолчали. Любитель пения, малоросс Онищенко завел здоровым басом:

— Гей вы, казакы…

Человек шесть дружно рявкнули:

— Молоди…

Онищенко продолжил:

— А деж ваши коныченки?…

Хор ответил:

— Ворони…

Песня как-то сразу оборвалась.

Ленивый голос Бурхана произнес:

— Наши кони серы, и мы не казаки, а есть серые мужики.

Это философское замечание, видимо, не понравилось Онищенко. Он сочно выругался:

— А ну тебя под такую!

— Да полноте, браты, — сказал Рудь, — господа в хате, а вы такое говорите.

Хорошо разве?

Наступила тишина, но слышно было, что люди не спали. Они тихо шевелились, да с хрустом жевали сено лошади.

По шоссе, побрякивая шашкой со штыком на ножне, пробежал унтер-офицер Банановской сотни. Он заглянул во двор и крикнул: — "седлать и строиться!" Увидав высунувшегося из окна Петрика, он подошел к нему.

— Ваше высокоблагородие, — доложил он, — есть приказ от командира бригады: зараз седлать и строиться. Выступаем.

Но куда выступала бригада — этого унтер-офицер не знал.

— Должно, ваше высокоблагородие, на позицию, — сказал он на вопрос Петрика и побежал дальше.

Петрик разбудил своих офицеров, передал приказание седлать и строиться, приказал седлать себе Одалиску, а сам пошел к штабной избе за приказаниями.

У колодца уже надевшие амуницию солдаты поспешно из парусиновых ведер поили лошадей. По всему селению шла суета сборов и раздавались крики:

— Седлать!.. Седлать!.. Седлать!!..

Старый Ржонд сам ничего не знал, куда должна была выступать бригада. Стоявший с ним в одной халупе командир бригады, очень любезный молодой чернобородый генерал Генерального Штаба, пояснил Петрику, что обстановка выясняется, что пока только получено приказание стать в резерве за деревней Плещаницей и поступить в распоряжение бригадного командира Туземной дивизии.

— Вы слышите, какая кругом тишина. Возможно, что это так только для порядка.

Через полчаса бригада вытягивалась из селения. Петрик ехал в голове 22-го полка.

Перед ним точно белой рекой в облаках пыли текли монголки 21-го полка. Свежие, — их надели только сегодня по случаю настоящего похода, — зеленоватые рубахи солдат топорщились под амуницией. Винтовки затворами блистали на солнце.

Заброшенные за плечо длинные стальные пики позванивали, сталкиваясь. Вспыхивали в рядах папиросы, и сизый легкий дымок поднимался к небу.

Впереди Петрика на старом раскормленном кабардинце ехал Старый Ржонд и с ним рядом адъютант Ананьев.

Старый Ржонд вел по старинке, все шагом и шагом. И он, и командир 21-го полка твердо усвоили, что "тише едешь — дальше будешь", "поспешишь — людей насмешишь", и что, если это в бой, то и тогда торопиться никогда не следует.

Но кругом было так тихо и покойно, что ни о каком бое и думать не приходилось.

Точно шли на легкую проездку.

Это спокойное, ровное, неторопливое движение, радость и благоуханность весеннего воздуха, только что написанное письмо жене, как бы тихая беседа с нею, красота далеко разворачивавшихся полей, сознание того, что совершается вместе с тем что-то важное, наполняло душу Петрика сладким восторгом. Одалиска его несла легко. Она шла, пошаливая, радуя хозяина. Петрик всеми нервами ощущал радость своих тридцати лет, молодого здорового тела, и мысли его против воли уносили далеко от войны и от того боя, куда он, может быть, уже шел.