Петр Краснов - Выпашь

— Но все таки… Вы как-то воюете?

— Голубчик, да что вы! Мы противника давно не видали. Он на нас, мы от него. У нас игра идет от противника. Мы воюем с мирными кишлаками, откуда мы получаем все изобилие, что вы видали. Атаман идет с «народом», а когда вы видали, чтобы народ сам без вождей делал бы что-нибудь другое, как не то, что ему подсказывает его хищный звериный инстинкт. Народу вожди нужны. Народу русскому царь нужен, да построже, а атаманы, которые слушают и прислушиваются к тому, чего хотят их банды, ни к чему другому и не могут привести.

Внизу у реки, бросая уродливые, страшные тени на лессовые обрывы, по-прежнему пылали костры. Пьяные песни неслись оттуда. Уже ни слов, ни напева разобрать было нельзя, все сливалось в нестройный дикий гул. Верхи кибиток светились, как громадные китайские фонари. В пламени костров черными тенями шатались люди.

Мерно гремел бубен, плескали ладони. Дикая там шла пляска.

— Пропели, проплясали Россию — и не стыдно, — повторил Перфильев.

Он взял Петрика под руку и повел в пустыню. И по мере того, как они уходили в тишину ночи, жуток и непонятен становился тихий покой уснувшей степи. Сухие травы тихо шуршали под их ногами. Страшен был этот кроткий тихий шорох. Над ними было небо все в мелких, едва приметных в лунном блистании звездах.

— Знаем мы, что там? — приподнимая голову к небу, сказал Перфильев. — А что, если Бог? Кто там смотрит на все наши эти безобразия и какое нам готовит наказание?.. Купить народ вот этим: гульбою, песнями, да широкой привольной сытой жизнью легко. Народ это любит: гулять… Но загулявший народ не толкнешь ни на какой подвиг, а война требует подвига и самопожертвования. При такой жизни народ отучается терпеть. А без терпения и выносливости — какая же может быть победа? Победу дает только святое выполнение воинского долга, а тут как раз наоборот: все, что хотите, но только не исполнение долга. Большевики это понимают. Они дрессируют народ голодом, и посмотрите, как им народ служит!

Голодом и казнями! Там скотскую природу человека поняли и по достоинству оценили.

А мы… — и, передразнивая своего атамана, Перфильев сказал: — военный снобизм!..

Ах, черт возьми, так ведь нарочно ничего пошлее этого не придумаешь!

Они отошли примерно на полверсты от бивака. Глуше и тише стал бивачный шум и пьяный галдеж. Тишина ночи точно смыкалась за ними.

— Вы слышите? — останавливаясь, сказал Петрик.

— А что? Мне кажется, все тихо.

Петрик лег на землю и приложил ухо к пыльной дороге.

Далеко впереди, четко, и так, что Петрик никак не мог обмануться, глухо гудела земля. Большой отряд конницы быстро шел по пустыне.

— Ну что? Что вы наслушали? — спросил с тревогой Перфильев.

Петрик заметил, как у Перфильева под буркой дрожали ноги.

— Сюда идет большой конный отряд.

— Так что же вы стоите? Тикайте скорее! У вас есть лошадь. Вы так одеты, что никто не признает, что вы от нас.

Петрик, казалось, не понял, что говорил ему Перфильев.

— Нет… — уходить?.. Теперь уже нельзя уходить. Теперь драться надо. Мой долг предупредить их и с ними вступить в бой. Мы должны завалить спуск, устроить баррикаду. Самим засесть за нею и огнем встретить идущих, если это большевики.

— Оттуда?.. Конечно, большевики. Кому же больше? Отряд товарища Гая.

Петрик бежал к биваку. Перфильев едва поспевал за ним и, все наростая жутким, зловещим гулом, шел за ними топот быстро идущей конницы.

— Вы не знаете их… — говорил Перфильев, хватаясь за стремя лошади Петрика. — Поднять их теперь незозможно. Да и что они?.. Разве могут драться пьяные?

— Протрезвеют, — бодро крикнул Петрик. Надвигающаяся опасность, казалось, придавала ему бодрости.

Сквозь толкотню пьяного бивака, мимо валяющихся совсем раскисших людей в расстегнутых доломанах, Петрик пробежал к кибитке атамана. Там по-прежнему стояли часовые.

Они не пропустили в кибитку Петрика.

Зычно, сколько хватило у Петрика голоса, он крикнул в кошмы кибитки:

— Анатолий Епифанович, выходи скорее. Поднимай бивак.

Все было тихо в кибитке. Ни одна тень не появилась в ней. Еще и еще раз крикнул Петрик. Перфильев стоял подле него и трясся мелкой лихорадочной дрожью. Наконец, пламя свечей стало просвечивать сквозь швы кибитки. У кошмяного входа дымный появился факел. В складках полога показался сам Кудумцев. Он был в богатой восточной на дорогом меху шубе, надетой, вероятно, на голое тело. Мохнатая грудь показалась сквозь распахнутые полы.

"С чужого плеча шуба", — подумал невольно Петрик, — "тоже, грабь награбленное, этот лозунг и тут хорошо привился". И ему стало тошно, до отвращения жутко смотреть на потягивавшегося и зевавшего перед ним Кудумцева.

— Ну, что там такое случилось? — недовольным, барским, хриплым голосом протянул Кудумцев — Анатолий Епифанович, на бивак идет отряд конницы. Он совсем близко. Надо принимать меры для его отражения, — быстро, но спокойно, сдержав привычной волею свое волнение, сказал Петрик.

— Это кто же сказал?.. Вот он? — с нескрываемым пренебрежением кивнул головою на Перфильева Кудумцев. — Если Кирилка, так не верь ему. Ему везде большевики снятся.

— Анатолий Епифанович, я сам в степи слушал. Отряд совсем недалеко и, надо полагать, отряд не малый.

Кудумцев в нерешительности почесывал и скреб свою грудь.

— Ну что ж, тикать, значит, надо, — как бы раздумывая о чем-то, сказал он. И диким голосом, покрывшим все шумы пьяного бивака, гомон, нескладные песни и ругань, прокричал: — "тр-р-ру-бач!" — и скрылся за кошмой.

Прошло несколько секунд. Они показались Петрику долгими часами. В кибитке шла торопливая возня, быстрый разговор и суета. Из нее два рослых киргиза вынесли закутанную в шубы женщину. Петрику показалось, что это была Анеля. За ними, спотыкаясь, бежала киргизка, служанка Анели. Они пробежали к тарантасу. Какие-то люди там уже грузили корзины и ящики. Киргиз-ямщик, спавший подле тарантаса, взгромоздился на козлы, укутался полами армяка, разобрал вожжи и тарантас понесся, поднимаясь на берег и направляясь к Суйдуну.

В эти минуты, наблюдая все это, Петрик ни о чем не думал. Он сознавал одно, что он тут не нужен и безполезен. Кудумцев все равно его слушать не станет. "Может быть, и мне «тикать» вслед за Анелей", — мелькнула мысль. Но ожидался бой. И, как ни противно было все то, что тут происходило, чувство товарищества и офицерской порядочности не позволяло ему и думать о бегстве.

И почти сейчас же из кибитки вышел Кудумцев. Он был в нарядном, на меху, крытом черным сукном полушубке, расшитом серебряными бранденбурами. На голове была высокая шапка с султаном. Он был величествен и красив в этом не совсем обычном для наступавшей обстановки наряде. Он подошел к своей коновязи, вывязал сам текинского прекрасного коня и легким прыжком вскочил на него. К нему подбежал трубач с сигналкой в руке.