Петр Краснов - Мантык, охотник на львов

Коля плотнѣе прижался къ звѣриной шкурѣ, служившей ему подушкой. Терпко, мѣхомъ и старой кожей, пахла шкура. Коля, не открывая глазъ, стараясь въ мысляхъ продлить свой сонъ, напрягалъ свою память, и она рисовала родныя картины далекаго милаго дѣтства.

Тихо въ комнатѣ. Чуть загудитъ, иногда, мѣдная заслонка широкой кафельной печи. Тепло шло отъ печи, и была радость въ полыханіи огня за желѣзной сквозной рѣшеткой. Пахнетъ сладкимъ запахомъ дымка, и съ трескомъ выскочить на мѣдный листъ красный уголекъ.

Какой уютъ и прелесть кругомъ! Паркетный въ квадратную шашку полъ отблескиваетъ золотомъ. Это — зимнее солнце забралось черезъ крышу сосѣдняго дома и рисуетъ мутный узоръ окна на полу. Громче гулькаютъ голуби, стучатъ клювами по желѣзному поддону, а снизу доносится звукъ скребковъ по каменной панели. Дворники сгребаютъ налипшій за ночь снѣгъ и посыпаютъ панель крѣпкимъ красно-желтымъ пескомъ.

Въ углу, у окна, подъ образомъ Спасителя, гдѣ всегда теплится «Негасимая» лампада (ее зажгли, когда Коля родился, и съ тѣхъ поръ мама и няня поддерживали пламя такъ, чтобы оно не угасало), стоитъ маленькій учебный столикъ. За нимъ Коля учился. A подлѣ, прямо на полу, какое богатство! Цѣлая армія оловянныхъ солдатъ! Большая овальная коробка изъ берестянаго лубка и на ней ярлычекъ съ голубою надписью въ рамѣ: «Л. -Гв. Измайловскій полкъ». Если раскрыть, на верхнемъ листочкѣ, подъ нѣжными бумажными стружками, командиръ на гнѣдомъ конѣ и знаменщикъ съ большимъ желтымъ знаменемъ съ чернымъ, по діагонали, крестомъ и двуглавымъ орломъ посрединѣ. А съ другой стороны Государевъ вензель.

Коля знаетъ: — папа разсказывалъ: — Крестъ на знамени это Богъ, это вѣра христіанская, вензель Государевъ это имя государево, это царь, и двуглавый орелъ — это отечество. Изъ Москвы первопрестольной смотритъ Россія на западъ до самой нѣмецкой земли, на востокъ до Великаго Океана. И, когда заходить солнце въ Калишѣ, - на Великомъ Океанѣ, у города Владивостока, восходитъ оно. Вотъ какая была Императорская Россія, когда были въ ней Богъ и Царь!

При этомъ воспоминаніи Коля еще тѣснѣе прижался къ шкурѣ.

Лучше объ «этомъ» не думать. Это рѣшатъ большіе. Какъ далеко теперь все это!

…Раньше всѣхъ приходила мамочка. Она сядетъ въ ногахъ у постели, и станетъ, шаля, щекотать Колю подъ подбородкомъ. Ужасно смѣшно. Но Коля будетъ притворяться спящимъ. Тогда мамочка запоетъ тихую пѣсенку….

Коля прислушался.

И точно, кто-то пѣлъ подлѣ него, какъ пѣла нѣкогда мамочка. По иному звучала пѣсня. Журчала и переливалась, какъ горный ручей по камнямъ. Слова были странныя, непонятныя слова.

Но, такъ же, какъ въ дѣтствѣ мамочкина пѣсня, такъ и эта успокаивала и несла радость сознанія, что не одинъ на свѣтѣ, что есть чья-то близкая, подлѣ, родная, любящая душа.

Коля сталъ вслушиваться.

Странныя грезы! Пѣсня звучала по настоящему, въ заправду. Коля разбиралъ абиссинскія слова, что журчали и прыгали съ какимъ-то грустнымъ утѣшеніемъ. Стали веселѣе, участился ладъ пѣсни, сталъ подходить къ тѣмъ танцамъ, что видалъ Коля въ абиссинскихъ деревняхъ.

Нѣжный, чистый женскій голосъ, баюкая Колю, выговаривалъ:

Коля открылъ глаза и приподнялся на альгѣ.

Въ круглой хижинѣ стоялъ сумракъ. Оконъ въ ней не было. Бычачья шкура, служившая дверью, была спущена, и золотой свѣтъ струился сквозь ея щели въ хижину, едва разсѣивая мракъ. Въ ногахъ у Коли, на землѣ, сидѣла дѣвушка въ длинной бѣлой рубашкѣ. На темномъ лицѣ сіяли большіе грустные глаза. Дѣвушка глядѣла на Колю съ жалостью и любовью и, подперевъ подбородокъ тонкими пальцами, пѣла.

Увидавъ, что Коля открылъ глаза, она замолчала и легко, какъ козочка, вскочила и убѣжала за занавѣску. Она принесла оттуда столикъ и на немъ графинъ прозрачной влаги, стаканъ, гомбу молока, инжиру и мясо.

Коля сталъ отламывать куски инжиры и мяса. Дѣвушка, молча, прислуживала ему.

Маріамъ, дочь геразмача Банти.

Они только вчера познакомились. Они не сказали ни слова. И сейчасъ оба молчали. Но сколько было ласки, вниманія и нѣжной любви въ каждомъ жестѣ Маріамъ! Какъ хотѣлось ей угодить этому больному, ослабѣвшему бѣлому мальчику!

Она рѣзала мясо тонкими ломтями и накладывала на вязкую инжиру. Она наливала молоко въ стаканъ, она подавала полотенце и чашку, чтобы Коля могъ вымыть руки. Она слѣдила за каждымъ движеніемъ Коли, стараясь угадать его желанія.

Кто она? мать? жена? сестра? подруга?.. Раба?

Раба? Она два раза робко назвала Колю:

— Гэта!.. господинъ….

Нѣтъ! Не раба! А до дна души своей усвоившая заповѣдь христіанской любви, свободная, гордая дѣвушка, дочь стараго, заслуженнаго и всѣми уважаемаго воина, геразмача Банти.

Она помнила слова Христа: …"ибо алкалъ Я, и вы дали мнѣ ѣсть, жаждалъ и вы напоили меня; былъ странникомъ и вы приняли меня… «Такъ, какъ вы сдѣлали это одному изъ сихъ братьевъ Моихъ меньшихъ, то сдѣлали Мнѣ«. [65] Евангеліе отъ Матѳея, гл. 26, ст. 35 и 40.

Она дѣлала для Коли такъ, какъ сдѣлала, если бы самъ Христосъ къ ней пришелъ.

Отъ этой ласки и любви скудный обѣдъ показался прекраснымъ. Голова перестала болѣть. Волненіе ночи смѣнились страннымъ ощущеніемъ покоя и безразличія ко всему. Колю клонило ко сну. Маріамъ угадала его желаніе. Она принесла мягкое, чистое, бѣлое тряпье и положила Колѣ подъ голову, вмѣсто звѣриной шкуры. Она уложила Колю, расшнуровала и сняла съ него башмаки и укутала бѣлою шамою съ красною широкою полосою.

Отъ тряпья шелъ пряный восточный запахъ розоваго масла и ладана. Лежать было хорошо. Тэджъ ли такъ подѣйствовалъ, или усталость тяжелой ночи и ея волненія такъ повліяли на Колю, но едва улегся онъ, положивъ щеку на мягкія ткани, какъ сами собой закрылись глаза.

«Абеба, абеба! Илиль

бихи лигаба!»,

услышалъ онъ. И не зналъ — было то на яву — Маріамъ запѣла, или такъ ему приснилось. Онъ крѣпко заснулъ.

Коля спалъ долго. Когда крѣпость сна стала ослабѣвать, сквозь дремоту проявились звуки ночи и долго не могъ сообразить Коля, гдѣ онъ находился. Лаяли на деревнѣ собаки. Начнутъ на одномъ концѣ, затихнуть, всею стаею перебѣгутъ на другой, и залаютъ снова. Имъ издалека визгливымъ тявканьемъ отвѣчали шакалы.

Безпокойная была ночь.

Это безпокойство передалось Колѣ. Онъ проснулся и сѣлъ на альгѣ.

Вдругъ смолкли собаки. Точно онѣ услышали что-то и сами стали прислушиваться. Чуть слышные мѣрные звуки и какой-то ровный топотъ шли изъ пустыни. И — пропали.

Наступила минута полной, звенящей тишины. Не визжали шакалы и собаки молчали, должно быть, стоя на околицѣ и напряженно вглядываясь въ лунную ночь.