Петр Краснов - Ненависть

Четверть, колыхаясь, плавала кругомъ стола и наполняла чеканныя стопочки Шуриной работы. Гости замѣтно хмѣлѣли.

Володя задумчиво опустилъ голову. Онъ былъ тоже пьянъ, но не отъ вина, а отъ всего этого угарнаго дня, отъ пролитой крови, отъ мертвыхъ тѣлъ, валявшихся на площади, оть шумныхъ пѣсень, нелѣпо звучавшихъ въ низкихъ комнатахъ Вехоткинской хаты, отъ разнузданно-развратныхъ плясокъ красивой, разрумянившейся отъ водки статной Ульяны Ивановны.

Володя думалъ: — «при Царяхъ… Развѣ было возможно что-нибудь подобное при Царяхъ?.. Какая власть у меня… Развѣ, что Иванъ Грозный такую власть имѣлъ?.. Да — Царь Иродъ… И тѣло и душа всѣхъ этихъ людей мнѣ принадлежатъ… А какая подлость людская. Кажется, подлость никогда не доходила до такихъ послѣднихъ предѣловъ, какъ при насъ, большевикахъ?.. Все, что хочу — исполнятъ… Рабы!.. Можетъ быть, — Малининъ и былъ правъ. Мы слишкомъ далеко шагнули не только въ орабочиванiи людей, но и въ ихъ оподленiи»…

— А хорошо, — икая, сказалъ Драчъ. — Пѣть да плясать — на это казаковъ взять!.. Дикiя пѣсни…

Растеряевъ зажегъ керосиновыя лампы. Стало еше душнѣе, диче и срамнѣе въ желтомъ свѣтѣ многихъ лампъ. Пѣли не стройно, больше орали, жестами дополняя то, что пѣли.

Визгнула гармоника, заиграла плясовую. Развеселый пятнадцатилѣтнiй парнишка кол-хозный «бригадиръ» выступилъ впередъ, пристукнулъ каблуками, сдѣлалъ вывертъ и остановился, ворочая пьяными глазами и подмигивая Ульянѣ Ивановнѣ. Та выскочила, стуча новыми козловыми сапожками съ желѣзными подковками… Пошелъ разудалый казачекъ.

Хоръ нескладно пѣлъ въ такть танца:

Казачишка ходилъ на рукахъ, съ грохотомъ сапогъ переворачивался черезъ голову, лежа на полу неприлично ерзгалъ сапогами по доскамъ, сопѣлъ и кряхтѣлъ, а вокругъ него страстной дьяволицей носилась Ульяна Ивановна, срамно задирала юбки и поворачивалась задомъ къ гостямъ.

— Эт-то-же, товарищи, — заикаясь отъ восторга, говорилъ Драчъ, — пр-рям-мо Аф-финскiя ночи какiя-то!.. Ахъ елки-палки!.. Эт-то же Г-гет-тера!.. Вотъ стерва!.. Едрёна вошь!..

«Всегда, всегда такъ было», — думалъ Володя. — «Саломея плясала передъ царемъ Иродомъ и потребовала голову Iоанна Крестителя… Читалъ я нѣкогда эту исторiю… Не очень въ нее вѣрилъ… Думалъ вздоръ… Не можетъ того быть… Или въ очень древнiя, дикiя времена… Нѣтъ, вотъ и теперь есть такой государственный строй, при которомъ все это становится возможнымъ… Совѣтскiй коммунистическiй строй… Малининъ былъ правъ… Далеко зашли, далеко пустили хама… Искривили линiю и какъ это исправить, когда мы во власти такихъ людей, какъ Драчъ… Гадко все это… Мерзко и гадко…».

Онъ всталъ и тяжело ударилъ кулакомъ по столу.

— Ну!.. Довольно! — крикнулъ онъ, и сердце его забилось радостно и горделиво: — такое мгновенно наступило подобострастное молчанiе, такая стала тишина въ хатѣ и такъ дружно всѣ встали отъ его окрика. — Пѣсенники по домамъ!.. Завъ колхозомъ поблагодарите ихъ отъ имени пролетарiата за усердiе и старанiе. А ты, красавица, какъ тебя звать, Саломея Ивановна, останься здѣсь… Зав кол-хозомъ обезпокойся насчетъ ночлега комиссiи… Понялъ?..

Стуча каблуками по доскамъ стеклянной галлереи молчаливо выходили кол-хозники изъ хаты.

Стояла душная iюльская ночь, было очень тихо на хуторѣ и издали съ погоста чуть доносилось печальное церковное пѣнiе, всхлипыванiе и причитанiя бабъ. Тамъ въ общей могилѣ хоронили казненныхъ казаковъ.

Володя проснулся внезапно. Точно что его ударило. Въ горницѣ былъ мутный полусвѣтъ. Въ щели притворенныхъ внутреннихъ ставень входилъ голубоватый отсвѣтъ ранняго утра. На широкой постели, на пуховикахъ истомно разметалась и сладко сопѣла на мягкихъ подушкахъ Ульяна Ивановна. Черные волосы, перевитые жгутомъ были переброшены на грудь и пушистою кистью прикрывали полъживота.

«Красивая баба», — подумалъ Володя. — «Не зря на показъ ее возятъ. Сытая, гладкая и… развратная»…

Володя сѣлъ на постели. Отъ вчерашняго шумѣло въ головѣ. Въ горницѣ было душно, пахло потомъ, водкой и скверными духами… Хотѣлось на воздухъ. Событiя вчерашняго дня проносились въ памяти и казались кошмарнымь сномъ… Но вѣдь вся жизнь совѣтская была такимъ кошмаромъ, гдѣ въ грязный и липкiй комокъ сплелись кровь и любовь, предательство и убiйство, ложь и подлость… Какъ не ненавидѣть всѣхъ этихъ людей, принявшихъ такую жизнь за какую-то новую религiю, въ грязи и развратѣ увидавшихъ откровенiе?..

Скрипъ колесъ и мѣрная поступь воловъ вошли въ тишину утра. Кто-то будто въѣхалъ во дворъ и остановился. Было слышно сопѣнiе воловъ, потомъ сдержанно негромко зазвучали человѣческiе голоса. Какъ будто народъ собирался на дворѣ.

Володя натянулъ штаны и сапоги, подошелъ къ окну и отодвинулъ ставни.

Утреннiй свѣтъ былъ мутенъ, и предметы еще не бросали тѣней. Все въ этомъ свѣтѣ печальнымъ и ненужнымъ казалось. Черная тоска незамѣтно подкатила къ сердцу Володи.

Кол-хозныя ворота были настежь распахнуты. Печальной розовой полосой висѣла надъ ними вывѣска. Въ воротахъ, не входя во дворъ, тѣснился народъ. Конные буряты осаживали толпу. На истоптанной землѣ двора неподвижно, точно монументы, стояла пара воловъ, запряженныхъ въ большую, тяжелую телѣгу, заваленную до самаго верха грядокъ соломой.

Казакъ, вчера вызвавшiйся указать, гдѣ скрывался атаманъ бѣло-бандитской шайки, со страшнымъ, изголодавшимся, измученнымъ, чернымъ отъ черноземной пыли лицомъ неловко топтался подлѣ телѣги. Нѣсколько чекистовъ, башкирскiй крас-комъ, Мисинъ, Растеряевъ, бравый красноармеецъ въ рубахѣ съ растегнутымъ воротомъ, предсѣдатель ревизiонной тройки, съ неумытыми, помятыми сномъ лицами, многiе безъ шапокъ съ вихрами торчащими волосами собрались возлѣ телѣги. Тутъ-же былъ и Драчъ, одна нога въ сапогѣ, другая въ мягкой туфлѣ, въ бѣлыхъ подштанникахъ и рубахѣ, но при ремнѣ съ двумя револьверами.

— Что тамъ такое?… — раскрывая окно, спросилъ Володя.

— Привезли атамана съ сыномъ, — сказалъ Драчъ.

— Гдѣ-же онъ?.

— А вотъ, на арбѣ, - снимая фуражку, сказалъ Мисинъ.

— Убитые что-ли?..

— Нѣтъ. Обои раненые, — сказалъ Растеряевъ и тоже снялъ шапку. — Лежатъ подъ соломой.

— Зачѣмъ завалили?..

— Крови много… Духъ нехорошiй. Опять-же стонутъ… Володя вышелъ на дворъ.

— А ну, покажите мнѣ, что за атаманъ у васъ?..

— Онъ не у насъ, — смущенно улыбаясь, сказалъ Мисинъ, подошелъ къ телѣгѣ и сталъ руками сбрасывать солому.