Петр Краснов - Понять - простить

— Да вы, товарищ, — сказал ей Ляхин, — напрасно беспокоитесь. Лисенко взят по недоразумению. Нам видна птица по полету. Он ни эсер, ни сановник. Кто-нибудь оболгал его. Чека разберет и выпустит. А здесь посидеть, право, не худо. Тут у нас министры сидели, и генералы, флигель-адъютанты здесь были. Возьмите, Макаров, министр, у нас сидел, генерал Татищев, министр Кутлер, Самарин, обер-прокурор, общественные деятели… Что ваш муж!.. Почтовый чиновник и прислан без обвинения. Не волнуйтесь, товарищ.

Сам Венедикт Вендиктович тоже был спокоен:

— Отлично это, Липочка, что принесла мне все. А то вчера спать было нехорошо. Спасибо, батюшка один свое пальто одолжил, а то холодно очень в камере.

— Как же, Дика, тебя взяли?

— Вот нелепица-то вышла. И не понимаю, как. Взяли все наше отделение. Допросили. Всех выпустили, а меня оставили. Я спрашиваю: в чем же меня обвиняют? Мне ответили: после узнаете. Вот и жду. Тут, говорят, месяцами ждут. Ничего. Грациозно это все вышло.

Для Липочки наступило тяжелое, заботное время. Надо было выискивать средства, просить, вымаливать пайки, продавать последние остатки имущества, чтобы устроить Венедикту Венедиктовичу «передачу», принести ему белую булку, кусок вареного мяса, щепотку чая, восьмушку табаку. Нужны были деньги на подкуп стражи, чтобы позволили свидание.

Сам Венедикт Венедиктович бодрости не терял. И, хотя прошло уже три недели, а его не вызывали для допроса, он был спокоен:

— Что мне, родная моя Липочка, может быть? Ни в чем я не виноват. Притом же я сам видел отметку на моем листе: "пролетарского происхождения", а это все равно, как в старину написали бы: князь или граф, что ли. Живу тут в тюрьме. Да и там разве не та же тюрьма была? Вся Россия, Липочка, теперь одна тюрьма. Бог даст, скоро и выпустят.

Липочка выбивалась из сил. Когда ложилась вечером на холодной кухне, поужинав с Андреем, не спала. Мучил голод. Получаемый паек делила сначала пополам и половину отдавала Андрею, а оставшуюся половину снова резала на три части, две заворачивала для Дики и одну треть съедала. И была эта треть как кусочек хлеба, что дают после причастия.

Кожа да кости остались от Липочки. Но о себе она не думала. В ней вдруг проснулась страшная сила самопожертвования. По утрам она рылась в старых тряпках, отбирала, что продать, а потом шла на Сухаревку и там толкалась среди торговцев и торговок, спорила, бранилась, продавая тряпье и тут же покупая что-нибудь для Дики.

По ночам ей снились миллионы. Она покупала гусей и жарила их для Дики. Просыпалась и в полусознании думала: "Вот бы Дике баночку свежей икры от Баранова принести и горячий филипповский калач… И еще любит он анисовую водку". А когда отходила совсем от сна, соображала, что это невозможно.

Венедикт Венедиктович стал ее культом, ее религией. За ним она забыла все свои горести и думала только о нем. Ей казалось, что никогда никого она так не любила. Он ей рисовался несчастным, святым, любящим, кротким. За него она охотно пошла бы на смерть.

Под Крещенье утром шла, радостная и возбужденная, в Бутырки. Кто-то сказал ей, что 9 января будет амнистия и ее Венедикта Венедиктовича, наверное, выпустят. Накануне ей удалось продать за большие деньги маленькие бирюзовые сережки, что подарил ей отец на Пасху, когда ей было пятнадцать лет. Она берегла их как память. Она купила большую белую булку, фунт табаку, сахар и чай и шла, мечтая, как она обрадует Дику и своим подарком, и известием, что еще четыре дня, и они опять будут вместе. На ее сердце была тихая радость. По светло-синему небу плыли розовые облака. Солнце ярко светило, и мороз был несильный. Липкий снег набивался к чулкам через рваные подошвы, но это были такие пустяки. Липочка к этому уже привыкла.

В карауле усатый старый красноармеец в рваной шинели долго вертел записку и крутил головой. Потом ушел, вернулся и сказал коротко:

— Нет такого.

— Как нет? — сказала Липочка. — Я была на прошлой неделе.

— Пожалуйте в канцелярию.

Липочка покорно пошла со всеми своими свертками по длинным коридорам и лестницам. Замедление свидания смутило ее, но радость продолжалась, сердце билось усиленно. "Какая-нибудь ошибка, — думала она. — Новый служитель… Может быть, Дику перевели в другую камеру…"

В канцелярии сидел молодой человек в кожаной куртке. В комнате было жарко натоплено, пахло железом печки и краской, и была отворена форточка. Морозный легкий пар входил в нее, стлался к полу и таял у стола.

— Чем могу служить, товарищ? — любезно спросил молодой человек.

— Мне разрешены свидания с мужем, Венедиктом Венедиктовичем Лисенко.

— Ну?

— И меня не пускают.

— Вполне понятно.

— То есть… почему это понятно?

Кожаная куртка порылась в груде бумаг, лежавших на столе, и достала лист. Это было "Дознание по делу товарища Архипа Лисенко". Внизу длинного показания, написанного чужим, незнакомым почерком, было напечатано: "заключение следователя" и каракулями написано: "белай расхот".

Липочка в недоумении посмотрела на кожаную куртку.

— Простите, — сказала она, — я не понимаю.

— Это значит, что вашего мужа приговорили к расстрелу.

— Моего мужа зовут Венедиктом, а не Архипом, — дрожа всем телом, сказала Липочка.

— Журинский, — крикнула кожаная куртка в соседнюю комнату, — к Панкратову кого отправили вчера?

— Венедикта Лисенко из "Почтеля".

Кожаная куртка посмотрела на бумагу, изобразила на лице своем крайнее недоумение и сказала самым любезным тоном:

— Простите, товарищ, тут вышло недоразумение. Венедикта Лисенко из «Почтеля» расстреляли вместо пленного деникинского офицера Архипа Лисенко. Довольно досадное, знаете, недоразумение.

Несколько мгновений Липочка ничего не соображала. От голода и усталости у нее шумело в ушах. Она не могла сообразить всей непоправимости происшедшего. В ее голове не вмещалась мысль, что ее Дики, такого дорогого и нежно любимого, нет. Она внимательно, не мигая, смотрела на холеное бритое лицо кожаной куртки. Наконец, какая-то мысль промелькнула в ее глазах. Она сделала шаг вперед, подошла к столу, положила на него свои покупки и, опираясь на стол концами пальцев, нагнулась к лицу кожаной куртки.

— Вы говорите, — отчетливо и громко сказала она, — недоразумение. Как же это так можно по недоразумению убить человека? Да вы знаете, кого вы убили? Вы убили того, кто во всю свою жизнь никому не сделал зла. Кто сам вышел из народа и всю жизнь работал для народа. Всю жизнь разбирал письма, рассылал их по трактам, всю жизнь думал, как бы какое мужицкое, неграмотное письмо не пропало, дошло бы по адресу. Он никогда никакой политикой не занимался. Он служил всегда делу, не спрашивая о рабочих часах, не думая о плате. Вы его убили! Его сын убит эсерами во время усмирения июльского восстания… Он сыном своим пожертвовал для вас, а вы его убили.