Петр Краснов - Понять - простить

Штабной домик была окружен грубо сделанной террасой.

Кривые столбы из стволов пальм и сучьев красного железного дерева поддерживали деревянную, сложенную из мелких досок крышу. Виноград и пышно цветущая розовым цветом роза Помпон обвивали террасу с трех сторон и давали желанную тень.

Небольшой дощатый стол, ничем не покрытый, и три грубых соломенных стула ждали гостей. Убога была обстановка испанской военной гациенды, но манила она Игруньку охотничьей прелестью. На кривых, гнущихся под ногами досках пола лежали пестрые шкуры диких коз, антилоп и газелей. Темно-серые с серебристым отливом, оранжево-желтые в белых овальных крапинках, буро-черные с черными пятнами, скользким ковром закрывали они щели пола. И пахло от них терпким охотничьим запахом свежего меха. На стене между окнами была растянута шкура ягуара. Хитрый рисунок черных кольцеобразных пятен на красноватом меху и длинный хвост были нарядно-пушисты. Подле двери, насторожившись, висел изящный маузер с никелированным затвором в приборе из морского американского ореха, и казался он здесь деловым и значительным. На столе стояли грушевидные чашки: две выдолбленные из бычачьего рога и одна из какого-то темного дерева, и подле них были положены серебряные трубочки. В чашечках был приготовлен «мте», ковбойский чай, горький и невкусный, но освежающий и восстанавливающий силы. От деревянной чашечки терпко пахло сандалом, серебряная трубочка почернела от употребления, но все было так оригинально, так «по-ковбойски» хорошо, а кругом были прерии, и на сто миль кругом не было ни одного европейца. Игрунька с наслаждением потягивал «мте» через трубку, стараясь в манерах подражать своим новым сослуживцам.

— Вы охотник? — спросил он у лейтенанта Моринаго.

— Здесь нельзя им не быть, — отвечал лейтенант.

— Как прекрасны, должно быть, эти леса? — сказал Игрунька.

— Да, но и губительны. Здесь лежат капиталы на миллионы долларов, но достать их невозможно. Каучуковое дерево растет здесь сплошными лесами, но для того, чтобы добраться до него, нужно работать по пояс в болотной жиже, облепленному мухами, и завоевывать каждый шаг топором. С уничтожением рабства негров европейская цивилизация в Южной Америке остановилась.

— Это звучит парадоксом, — сказал Игрунька. Моринаго не понял его. Он говорил серьезно о деле, как говорят простые люди, далекие от пустой игры словами.

— Нужно много дешевого людского материала, готового умереть за доллар, чтобы расчищать здесь почву, добираться до каучука или разделывать сады и пашни. Негр теперь стал равноправным. Негр пропитан социалистическими бреднями, и его не заставишь работать. Работают индейцы, за ром и водку, но они плохие работники. У Аргентины, — кивнул на ту сторону желтеющей внизу Пилькомаи Моринаго, — большие надежды на белых рабов — русских. Им, говорят, некуда деваться, и они остались в мире бесправными, как рабы.

— Это временное, — вспыхнув, сказал Игрунька. — Большевизм скоро будет сброшен. И мы опять станем тем, чем были: любимыми и уважаемыми членами народной семьи.

Ковбой в неопрятной рубахе с расстегнутым на черной волосатой груди воротом подал жаренную в кокосовом масле антилопу и принес бутылку рома и стаканы.

Моринаго раскурил тоненькую сигарку, разложил куски мяса по оловянным тарелкам, налил пахучий ром по стаканам и сказал, попыхивая сизым дымком:

— Тут на посту у меня три месяца жил русский офицер: el tenente Svatoslao Goluvinzew…

— Боже мой! — воскликнул Игрунька. — Да это, вероятно, мой товарищ по Николаевскому училищу Голубинцев, донской казак! Где он теперь?

— Не знаю!.. Кажется, он поехал надсмотрщиком на танинную фабрику в Puero Sastre rio Alto Paraguay, он тоже мечтал — regresa a Rusia, su pais, dentro de poco (Как можно скорее вернуться в Россию, свою родину (исп.)). He так скоро, однако… Он мне много рассказывал про ваш русский большевизм. Тут, в Аргентине, сто лет тому назад было совершенно то же.

— Большевики были в Аргентине? — воскликнул Игрунька.

— И еще как, — сказал, прихлебывая из стакана ром, Моринаго.

— Расскажите Кускову про аргентинского красного диктатора Хуана Розаса, вы так хорошо это рассказываете, — сказал лейтенант Монтес де Око.

— Мой дед юношей сражался против «Colorados» (Красных (исп.)). Мы потеряли там все имущество, и мой отец, дедушка и бабушка бежали в Парагвай, — сказал Моринаго.

— Вы были аргентинцем? — спросил Игрунька.

— Мы все испанцы, — сказал Моринаго и подлил темного, отливающего ясным гранатовым соком рома в стакан Игруньке. — Сыты ли вы, мой новый помощник?

— Я совершенно сыт. Благодарю вас. Я жду вашего рассказа. Большевики в Аргентине! Кто мог бы думать!?

"В далекой, знойной Аргентине, где небо так безумно сине…" — напел Игрунька.

— Что это такое?

— Ах, это танго. Это такая легкая музыка, красивая. Она очень в моде была на юге России года два тому назад. Я слыхал ее в Ростове… "Где женщины, как на картине". Аргентина — страна богачей — и большевики! Кто мог думать!

— Это и показывает нам, что социализм и капитализм — два родных, но вечно воюющих друг с другом брата, — сказал Моринаго.

— Но расскажите! Расскажите же про аргентинский большевизм.

— Сейчас принесут мороженое, мы разбавим его ромом, и я с удовольствием расскажу вам про страшные годы красного диктатора, Калигулы XIX века.

Ковбой поставил мороженое в глубокой оловянной чашке, сверкавшее, как глыба тающего ноздреватого снега. Моринаго разложил его по стаканам с ромом, отодвинул свой стул, уселся боком, заложил ногу на ногу, расстегнул ремень амуниции и пуговицы френча.

— Расстегнитесь, господа, — сказал он. — Рассказ будет длинен.

Он пыхнул сигарой и начал рассказывать.

— Это было, если память не изменяет мне, в 1829 году, — сказал Моринаго и задумался, глядя на гаснущие за густым лесом «чако» дали. В вечерней тишине отчетливее был слышен лай обезьян и громкие настойчивые крики попугаев.

Дневной жар спадал, наступало тепло, воздух был неподвижен, и тихо плескали волны Пилькомаи, набегая на густо заросшие травой и камышами берега.

На миноносце "El Treumfo" звонко пробили склянки. В казарме стихали голоса солдат, и таинственная дрема сгущалась над лесом.

— Да, именно… Дед говорил: в 1829 году… В Аргентине было слабое, безвольное правительство. Было увлечение свободами. Так, недавно по Франции пронеслась революция, бонапартизм, наполеонизм, и отголоски этого нашли отклик и в Аргентине. И мистицизму было место, и в "вольные каменщики" записывались, и мужи совета, вместо того чтобы править, говорили речи, разговаривали, убеждали, боялись арестовать, посадить в тюрьму, послать на каторгу. Это были дни идеальных устремлений, мечтаний создать какую-то новую, сладкую жизнь, где всем было бы хорошо.