Максим Горький - В ущелье

- Кого - нас?

- А вот - тебя, меня. Русских. Они вон поют про финики, - это значит, они - сехта, называемая менмониты...

- Просто - молокане, - сказал вихрастый, подсаживаясь к огню.

- Ну, хоть молокане, всё едино! Немецкая вера. Все они преданы немцу, а до нас - неприветливы.

Вихрастый взял краюху хлеба, отрезанную солдатом от каравая, луковицу, кусок сала и, оглядывая всё это добрыми глазами, взвешивая на ладони, говорил:

- У них тут недалеко, на Сунже, своя колонка, - был я там. Люди чёрствые, это верно. А русских здесь никто не любит и - за дело, плохой всё народ валится сюда из России...

- А ты откуда? - строго спросил солдат.

- Я? Положим - курский.

- Из России, значит!

- Ну, так что? Я себя хорошим человеком не считаю...

Солдат недоверчиво поглядел на него и сказал:

- Это - словесность, это просто - езуитство! Таких людей, чтобы хорошими себя не считали, - таких, брат, нету!

Вихрастый не ответил, набивая рот хлебом, солдат подождал, хмуро окинул его глазами и начал снова;

- А вид у тебя - будто ты с Дона...

- Бывал и на Дону...

- А на службе был?

- Нет. Один сын.

- Из мещан?

- Из купцов.

- А как звать?

- Василий, - не сразу и неохотно ответил курянин.

Было ясно, что он не хочет говорить про себя, и солдат замолчал, снимая кипящий чайник с огня.

Молокане зажгли за углом барака костёр, яркие отблески огня лизали жёлтый тёс стены, она качалась, таяла - вот-вот польётся золотым ручьём по тёмной земле.

Невидимые нами плотники всё громче пели, басы скучновато выводят:

Возопой, андел свят...

Высокие голоса недружно и холодно откликались:

Возопой!..

- Христу славу, андел свят,

Возопой!..

- Воспоём и мы с тобой,

Андел свят...

Это пение, не мешая слышать плеск воды и шорох камня в мелком русле реки, было ненужно здесь и возбуждало досаду на людей не умеющих найти песню, которая звучала бы в лад со всем живым, что вздыхает вокруг них.

В ущелье совсем темно, только устье ещё не завешено чёрным пологом южной ночи, и синевато-светел блеск реки там, где она выбегает в долину, прикрытую густо-синим туманом.

Во тьме один из камней стал похож на монаха: стоя на коленях, согнув голову в острой скуфье, он молится, и лицо его закрыто руками.

Мне вспомнилось, как однажды в Задонске, на монастырском дворе, вот такой же тёмной и жаркой ночью, сидя у стены длинного здания келий, я рассказывал послушникам разные истории, - вдруг из окна, над моей головой, кто-то сказал ласково и молодо:

- Благослови вас матерь божия на доброе миру!

Окно закрылось раньше, чем я успел увидеть, кто сказал эти слова, но там был хромой, большеглазый монах, очень похожий лицом на Василия, вероятно, это он пожелал добра людям: бывают такие минуты, когда всех людей чувствуешь как своё тело, а себя - сердцем всех людей.

...Василий не торопясь ест хлеб; отломив от краюхи небольшой кусок, он расправляет им усы и аккуратно прячёт в рот; около ушей под кожей у него катаются шарики.

Солдат - поел, он ест мало и лениво; бережно достал из-за пазухи трубку, насовал в неё табаку, достал пальцами уголь из костра, закурил и, прислушавшись к пению молокан, сказал:

- Сыты, а - воют! Всё с богом спорятся.

- А тебе что? - улыбнувшись, спросил Василий.

- Не уважаю я этот народ. Не столь они праведники, сколько привередники... бог у них - первое слово, а второе - целковый...

- Вот ты как? - удивлённо воскликнул Василий и звучно засмеялся, со вкусом, сквозь смех, повторив:

- Бог - первое слово, второе - целковый! Это, земляк, очень верно! Ну, а всё-таки, - ласково заговорил он, - стеснять людей не надо. Ты - их будешь стеснять, они - тебя, - что толку? У нас и так рта открыть нельзя, своё слово сказать - сейчас все кулаки в твои зубы...

- Положим - так, - примирительно сказал солдат, взял в руку квадратный отрезок тесины и внимательно стал осматривать его.

- А какой ты народ уважаешь? - спросил Василий, помолчав.

Солдат, окутав лицо своё серым облаком дыма, сунул отрезок в огонь.

- Уважаю я, - начал он внушительно, - русский народ, настоящий, который работает на трудной земле. А которые здесь - что такое? Здесь жить просто: и всякого злаку больше, и земля лёгкая, благодушная, - копнул её она и родит, на - бери! Здесь земля - баловница! Прямо сказать - девка земля: раз её коснулся, и ребёнок готов...

- Так, - сказал Василий, прихлёбывая чай из жестяной кружки. - А я бы вот всех из России сюда перевёл.

- Это - для чего?

- Чтобы жить.

- А там - не умеют?

- Ты зачем сюда сошёл?

- Я? Я человек одинокий.

- А отчего ты одинок?

- Ну... так мне положено! Судьба такая, стало быть...

- Тебе бы подумать, - зачем она такая...

Солдат вынул трубку изо рта, отнёс руку с нею в сторону, а другою рукой удивлённо огладил своё плоское лицо. Он - помолчал и вдруг ворчливо заговорил обиженным голосом, неуклюжими словами:

- Зачем, зачем! Причинов для того многое количество! Напримерно: которые люди живут-думают несогласно со мной, то они мне все неприятны, и я от них отхожу прочь. Я - не поп, не становой или, там, что... Подумал бы! Ты один думаешь? Умник...

Он вдруг рассердился, сунул трубку в рот и замолчал, нахмурясь, а Василий поглядел на красное пред огнём его лицо и тихонько сказал:

- Вот то-то и оно, ни с кем не согласны мы, а своего устава у нас нету. Живём без корней, ходим из стороны в сторону, да всем мешаем, за то нас и не любят...

Солдат выпустил изо рта облако дыма и спрятался в нём. Хороший голос был у Василия - гибкий, ласковый, слова он выговаривал чётко и кругло.

В лесу назойливо кричит горная сова - пышная, рыжая птица с хитрым лицом кошки и острыми серыми ушами. Однажды я увидел эту птицу днём среди камней, над головою у себя, и очень испугался её стеклянных глаз: круглые, как пуговицы, они были освещены изнутри каким-то угрожающим огнём, с минуту я стоял, обомлев от страха, не понимая - что это?

- Откуда у тебя трубка такая хорошая? - свёртывая папиросу, неожиданно спросил Василий. - Старая, немецкая трубка...

- Не боись, не украл! - ответил солдат, снова вынув трубку и с гордостью оглядывая её. - Женщина одна подарила...

И, злодейски подмигнув, вздохнул.

- Рассказал бы - как? - тихонько предложил Василий и вдруг, взмахнув руками, потягиваясь, с тоской пропел:

- Ночи же здесь... не дай бог какие злые ночи! Будто хочется спать, а - не спится, и гораздо лучше спишь днём, в тени где-нибудь. А ночами просто с ума сходишь, всё думается не знай о чём. И сердце растёт, поёт...

Внимательно вслушиваясь, солдат удивлённо открывал рот, белые брови его вползали всё выше.

- И у меня тоже! - тихо сказал он. - Всегда, почитай... Что такое?

Я хотел сказать:

"И у меня тоже, братцы!"

Но они так странно всматривались друг в друга, точно каждый только сейчас увидал другого против себя. И тотчас же озабоченно, наперебой стали опрашивать один другого - кто, где был, откуда и куда идёт, - точно родственники, неожиданно встретившиеся и только сейчас узнавшие о своём родстве.