Максим Горький - В ущелье

- Гордый! Ну, это не на долгое время...

- Почему?

- Уж я знаю, - сказал он и замолчал, склонив голову на плечо, вслушиваясь в крики за рекою, - люди там всё пьянели, и кто-то вызывающе бухал:

- Хо-хо! Я? Ха!

Я посмотрел, как Силантьев, легко прыгая с камня на камень, перешёл реку и вмешался в толпу, безрукий, издали заметный среди людей; мне стало скучно без него.

Шевеля пальцами, точно колдуя, старик всё держал пальцы над углями; переносье у него вспухло, под глазами вздулись желваки, он смотрел из-за них и беззвучно двигал двумя полосками тёмных губ, оттенённых белыми усами и бородой. Уродливое лицо его, очень древнее, в крови, плохо смытой из морщин, снова напоминало великих грешников, уходивших от мира в леса и пустыни.

- Видал я гордых, - заговорил он, встряхивая головою без шапки, чуть покрытой жидкими волосами. - Большой огонь - скоро и горит, а вот эти угольки золой, пеплом прикроются - до восхода солнца могут тлеть, уцелеть... Ты, паренёк, подумай над этим! Это есть не простые слова, а учение...

Надвинулась, налегла мягкой тяжестью чёрная ночь, такая же, как вчера, - душистая и тёплая, ласковая, как мать. Ярко пылали огромные костры, их жар доходил до нас через золотую реку дымным теплом.

Старик сложил руки на груди, сунул ладони под мышки и уселся поудобней.

Я хотел положить на угли сучьев и стружек, - он строго сказал:

- Не надо!

- Отчего?

- Увидят они огонь - полезут сюда...

И отодвинул ногою наломанные мною сучья, повторив:

- Не надо!

Сквозь жидкий огонь в реке к нам, не спеша, перебрались двое плотников с ящиками за спиною, с топорами в руках.

- А те - ушли? - спросил старик.

- Все ушли, - ответил большой мужик без бороды, с обвисшими усами.

- Отыди ото зла - сотворишь благое.

- Нам бы тоже уйти...

- От неконченного дела - нельзя уходить. Посылал я в обед Олёшу, сказывал - не пускали бы людей, а они - на-ко вот! Ещё сожгут барак, напившись яду...

Я курил; усатый плотник потянул носом сладкий дым и сплюнул на угли. Другой, молодой и пухлый, точно пожилая баба-калачннца, как сел, так и задремал тотчас же, опустив встрёпанную голову на грудь.

Шум за рекою стал тише, а в центре его настойчиво возвышался пьяный, воющий голос солдата:

- Стой, отвечай мне! Как ты можешь Россию не уважать? А-а, Рязань - не Россия? А кто - Россия?

- Кабак, - тихонько сказал старичок, но сейчас же добавил громче и обращаясь ко мне:

- Это я про них кабак, мол... Чу, как надсаживаются, весёлые...

Теперь кричал парень в розовой рубахе:

- Взы, солдат, кусай его за горло, взы!

Был слышен суровый возглас Силантьева:

- Ты что - собак травишь?

- Нет, ты мне отвечай! - выл солдат.

Старичок спокойно заметил:

- Должна быть драка...

Я встал, пошёл на ту сторону и слышал, как он негромко сказал своим:

- Ну, вот, слава богу, и этот откатился...

Встречу мне с того берега чёрной кучей валились люди, ухая, гикая, кряхтя, точно они поднимали и волокли большую тяжесть; бабий тонкий голос визжал:

- Я - вша-а?

- Бро-осьте!

- Бей его!

- Бросьте-е!

Из толпы вырвался Силантьев, выпрямился, страшно и широко взмахнув правой рукою, снова прыгнул на людей; парень в розовой рубахе тоже замахнулся огромным кулаком, и тотчас раздался мягкий, хряский удар, Силантьев отпрянул назад и беззвучно осел в воду, под ноги мне.

- Так, - внушительно сказал кто-то.

На секунду шум оборвался, и в уши сладко влилось пение воды, потом кто-то бросил в реку большой камень, кто-то тупо захохотал.

На меня лезли люди; я наклонился к Силантьеву, пытаясь поднять его, он лежал наполовину в воде, грудью и головой на камнях.

- Убили человека, - крикнул я, не веря в это, только для того, чтоб напугать, остановить людей, мешавших мне.

Кто-то трезвым голосом, недоверчиво спросил:

- Ну-у?

Парень в розовой рубахе пошёл прочь, покрикивая с фальшивой обидой в голосе:

- А хоша бы? Он - не лай! Какой я разоритель земли?

- Где солдат этот, который подзуживал, который сторож?

- Несите огня сюда...

Говорили всё трезвее, спокойней и тише. Маленький мужичок, с головой, повязанной красным платком, наклонился, приподнял голову Силантьева, но тотчас небрежно выпустил её из рук, сунул руки в воду и чётко сказал три слова:

- Верно, убили, помер...

Я не поверил словам, но, взглянув, как вода реки перекатывается через ноги Силантьева, поворачивает их и они шевелятся, словно пытаясь сбросить истоптанные сапоги, вдруг всем телом почувствовал, что держу в руках руки мёртвого, выпустил их, и они шлёпнулись в воду, как мокрые тряпки.

На берегу стояло человек десять, но когда мужик сказал свои слова, они, все сразу, метнулись прочь, нелепо толкаясь, покрикивая озабоченно, устало:

- Который ударил?

- Погонят теперь с работы.

- Солдат волынку эту завёл...

- Верно, он...

- На него и показывать!

Парень в розовой рубахе ныл:

- Братцы, я - по чести! Драка ведь...

- Колом бить - это, милый, не драка.

- Ох - камнем, а не колом...

Тонкий бабий голос искренно возопил:

- Ах ты, господи! Всегда у нас что-нибудь случается...

Я сидел на камнях, отупевший, ушибленный, всё видя, ничего не понимая. В груди странно опустело, крики людей будили желание орать во всю силу, кричать, в ночи, медной трубою.

Подошло двое людей, передний нёс в руках пылающую головню, помахивал ею, чтоб не погасла, и сеял на пути своём золотые искры. Он был маленький, лысый, узкий, как щука, поставленная на хвост, а из-за его плеча выглядывало чьё-то серое, каменное лицо с открытым ртом и круглыми совиными глазами.

Подойдя к трупу, он наклонился, упираясь одной рукой в своё колено, и осветил измятое тело Силантьева, свёрнутую на плечо голову; я не узнал красивое казацкое лицо: задорный вихор исчез в большой шишке чёрно-красной грязи, вздувшейся над левым ухом, скрыв его; усы и рот сдвинулись на сторону, обнажив зубы кривой, страшной улыбкой; ещё страшней был левый глаз - он выкатился из орбиты и, безобразно огромный, напряжённо смотрел на откинутую полу пиджака, во внутренний карман, откуда высунулась белая каёмка бумаги.

Осыпая искрами это искажённое и жалкое лицо в красных полосках влажно блестевшей крови, человек рисовал головнёю в воздухе над ним огненный венец и, причмокивая, ворчал:

- Ну конешно... чего тут?

Искры падали на голову Силантьеву, на мокрую щёку и гасли, в яблоке глаза играл отблеск огня, от этого глаз казался ещё мертвей.

Человек медленно расправил согнутую спину, швырнул головню в реку, сплюнул вслед ей и, поглаживая лысый череп, зеленоватый в темноте, сказал своему товарищу:

- Ну, ты ступай тихонько, бережком, до того барака, скажи там: человека, мол, прикончили...

- Я боюсь один...

- Бояться нечего, иди, знай...

- Жуть...