Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 2)

- Ты пришел? Где ты был?

- Смотрел манифестацию рабочих, потом - у патрона.

- Ага! - вскричал дядя Миша, и маленькое его личико просияло добродушным ехидством. - Ну что, как они? Пели "Боже, царя храни", да? Расскажите-ка, расскажите!

- Но ведь Гусаров рассказывал, - напомнила Варвара.

- А мы сопоставим показания, - шутливо сказал Суслов и, явно готовясь к бою, одернул на груди шерстяную оранжевую курточку, вязанную Любашею. Но прежде чем Самгин начал рассказывать, он заговорил сам.

- Гусаров этот - в сильнейшей ажитации, ему там померещилось что-то, а здесь он Плеханова искажал, дескать, освобождение рабочего класса дело самих рабочих, а мы - интеллигенция, ну - и должны отойти прочь...

Не слушая его. Кумов вполголоса бормотал, опрокинув длинное тело свое к Варваре:

- Хлысты, во время радений, видят духа святого, а> ведь духа-то святого нет...

Самгин, сделав удивленное лицо, посмотрел на него через очки, письмоводитель, сконфуженно улыбнувшись, примолк.

- Вообще выходило у него так, что интеллигенция - приказчица рабочего класса, не более, - говорил Суслов, морщась, накладывая ложкой варенье в стакан чаю. - "Нет, сказал я ему, приказчики революций не делают, вожди, вожди нужны, а не приказчики!" Вы, марксисты, по дурному примеру немцев, действительно становитесь в позицию приказчиков рабочего класса, но у немцев есть Бебель, Адлер да - мало ли? А у вас - таких нет, да и не дай бог, чтоб явились... провожать рабочих в Кремль, на поклонение царю...

Но, хотя Суслов и ехидничал, Самгину было ясно, что он опечален, его маленькие глазки огорченно мигали, голос срывался, и ложка в руке дрожала.

- Нет, Гусаров этот из таких, знаете, как будто "блажен муж", а на самом деле - "векую шаташася"...

- Вы уже знаете? - спросила Татьяна Гогина, входя в комнату, - Самгин оглянулся и едва узнал ее: в простеньком платье, в грубых башмаках, гладко причесанная, она была похожа на горничную из небогатой семьи. За нею вошла Любаша и молча свалилась в кресло.

- Что это мы знаем? - спросил Суслов, осматривая ее и Любашу. Любаша сердито фыркнула;

- Он - зубатовец, Гусаров-то...

- Позвольте! - беспокойно и громко сказал Суслов. - Такие вещи надо говорить, имея основания, барышни!

- Он- - дурак, но хочет играть большую роль, вот что, по-моему, довольно спокойно сказала Татьяна. - Варя, дайте чашку крепкого чая Любаше, и я прогоню ее домой, она нездорова.

Суслов, нетерпеливо стуча ложкой по косточкам своих пальцев, спросил ее:

- Нуте-с?

- Там, в Кремле, Гусаров сказал рабочим речь на тему - долой политику, не верьте студентам, интеллигенция хочет на шее рабочих проехать к власти и все прочее в этом духе, - сказала Татьяна как будто равнодушно. - А вы откуда знаете это? - спросила она.

- Нет, сначала вы, - вам-то как это известно? - торопливо проговорил Суслов.

- Я стояла сзади его, когда он говорил, я и еще один рабочий, ученик мой.

- Так, - сказал Суслов, глядя на Клима. Прошло несколько секунд неприятнейшего, ожидающего молчания. Потом Самгин, усмехаясь, напомнил:

- А еще недавно он утверждал необходимость фабричного террора.

Варвара ставила термометр Любаше, Кумов встал и ушел, ступая на пальцы ног, покачиваясь, балансируя руками. Сидя с чашкой чая в руке на ручке кресла, а другой рукой опираясь о плечо Любаши, Татьяна начала рассказывать невозмутимо и подробно, без обычных попыток острить.

- Слушало его человек... тридцать, может быть - сорок; он стоял у царь-колокола. Говорил без воодушевления, не храбро. Один рабочий отметил это, сказав соседу:

"Опасается парень пошире-то рот раскрыть". Они удивительно чутко подмечали всё.

- Ну, а как вообще были настроены? - спросил Суслов.

- Мне кажется - равнодушно. Впрочем, это не только мое впечатление. Один металлист, знакомый Любаши, пожалуй, вполне правильно определил настроение, когда еще шли туда: "Идем, сказал, в незнакомый лес по грибы, может быть, будут грибы, а вернее - нету; ну, ничего, погуляем".

Варвара хотела зажечь огонь.

- Подожди, - сказал Самгин, хотя в комнате было уже сумрачно.

Суслов, потирая руки, тихонько засмеялся.

- Я никаких высоких чувств у рабочих не заметила, но я была далеко от памятника, где говорили речи, - продолжала Татьяна, удивляя Самгина спокойным тоном рассказа. Там кто-то истерически умилялся, размахивал шапкой, было видно, что люди крестятся. Но пробиться туда было невозможно.

- Тридцать восемь и шесть, - громко объявила Варвара, - Суслов поднял руку и прошипел:

- Шш!

"Ведет себя, как хозяин", - отметил Клим. Прервав рассказ, Гогина начала уговаривать Любашу идти домой и лечь, но та упрямо и сердито отказалась.

- Отстань; уйду, когда расскажешь.

- Но уж вы, Сомова, не мешайте, - попросил Суслов - строго попросил. Ну-с, дальше, Гогина! - сказал он тоном учителя в школе; улыбаясь. Варвара села рядом с ним.

- В закоулке, между монастырем и зданием судебных установлений, какой-то барин, в пальто необыкновенного покроя, ругал Витте и убеждал рабочих, что бумажный рубль "христиански нравственная форма денег", именно так и говорил...

Суслов обрадовался, хлопнул себя по коленям ладонями и сказал сквозь смех:

- Это он, болван, из записки Сергея Шарапова о русских финансах. Вы слышите, Самгин? Вот как, а? Это - рабочим-то говорить о христиански нравственном рубле. Эх, эк-кономисты...

- Рабочие и о нравственном рубле слушали молча, покуривают, но не смеются, - рассказывала Татьяна, косясь на Сомову. - Вообще там, в разных местах, какие-то люди собирали вокруг себя небольшие группы рабочих, уговаривали. Были и бессловесные зрители; в этом качестве присутствовал Тагильский, - сказала она Самгину. - Я очень боялась, что он меня узнает. Рабочие узнавали сразу: барышня! И посматривают на меня подозрительно... Молодежь пробовала в царь-пушку залезать.

Она закрыла глаза, как бы вспоминая давно прошедшее, а Самгин подумал: зачем нужно было ей толкаться среди рабочих, ей, щеголихе, влюбленной в книги Пьера Луиса, поклоннице эротической литературы, восхищавшейся холодной чувственностью стихов Брюсова.

- Странно они осматривали все, - снова заговорила Татьяна, уже с опенком недоумения, - точно первый раз видят Кремль, а ведь, конечно, многие, если не все, бывали в нем пасхальными ночами. Как будто в чужой город пришли. Или - квартиры снимают. Какой-то рабочий сказал: "А дома-то не больно казисты". Интересная старуха была там, огромная, хромая, в мужском пальто и, должно быть, глуховата, все подставляла ухо тем, кто говорил с нею. Лицо - опухшее, совершенно неподвижно, глаза почти незаметны; жуткое лицо! Она все допрашивала:

"Чего они обещают?" И уговаривает: "Вы, мужики, не верьте. Я крепостная была, я - знаю, этот царь обманул народ. Глядите, опять обманут".