Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 4)

Пыльников в штатском костюме из мохнатой материи зеленоватого цвета как будто оброс древесным лишаем, он сильно похудел; размахивая черной, в серебре, записной книжкой, он тревожно говорил Елене:

- Я почти три года был цензором корреспонденции солдат, мне отлично известна эволюция настроения армии, и я утверждаю: армии у нас больше не существует.

- Лимона - нет, - сказала Елена, подвигая Самгину стакан чая, прищурив глаза, в зубах ее дымилась папироса. - Говорят, что лимонами торгует только итальянский посол. Итак?

Подскакивая на стуле, Пыльников торопливо продолжал:

- Василий Кириллович цензурует год и тоже может подтвердить: есть отдельные части, способные к бою, но армии как целого - нет!

- Да, - сказал Воинов, качнув головой, и, сунув палец за воротник френча, болезненно сморщил лицо.

- Они меня пугают, - бросив папиросу в полоскательницу, обратилась Елена к Самгину. - Пришли и говорят: солдаты ни о чем, кроме земли, не думают, воевать - не хотят, и у нас будет революция.

- Дорогая, вы - шаржируете!

- Нисколько. Я - уже испугана. Я не хочу революции, а хочу - в Париж. Но я не знаю, кому должна сказать: эй, вы, прошу не делать никаких революций, и - перестаньте воевать!

Она шутила, но Самгин знал, что она сердится, искусно раскрашенное лицо ее улыбалось, но глаза сверкали сухо, и маленькие уши как будто распухли, туго налитые фиолетовой кровью.

Небольшая, ловкая, в странном платье из разномерных красных лоскутков, она напоминала какую-то редкую птицу.

- Вы очень мило шутите, - настойчиво прервал ее Пыльников, но она не дала ему говорить.

- Вам хочется, чтоб я говорила серьезно? Да будет! И, сжав пальцы рук в кулачок, положив его на край стола пред собой, она крепким голосом сказала:

- Насколько я знаю, - солдаты революции не делают. Когда французы шли на пруссаков, они пели:

Мы идем, идем, идем,

Точно бараны на бойню.

Нас перебьют, как крыс,

Бисмарк будет смеяться!

Пересказав песню по-французски, она продолжала:

- Так это и случилось: пруссаки вздули их. Но, возвратясь в Париж, они немедленно перебили коммунаров. Вот - солдаты! Вероятно, так же будет и у вас. Будет или нет - увидим. А до той поры я дьявольски устала от этих почти ежедневных жалоб на солдат, от страха пред революцией, которым хотят заразить меня. Я - оптимистка или - как это называется? - фаталистка. Будет революция? Значит нужно, чтоб она была. И чтоб встряхнула вас. Заставила бы что-нибудь делать для революции, против революции-что больше нравится вам. Понятно?

Самгин бесшумно аплодировал ей, так что можно было думать - у него чешутся ладони.

"Это не Алина, не выдает себя жертвой и страдалицей..."

- Да, - уныло начал Пыльников, почесывая висок. - Но, видите ли...

Воинов подобрал ноги свои, согнул их, выпрямил, поднялся во весь рост и начал медленно, как бы заикаясь, выжимать из себя густые, тяжелые слова:

- Война жестоко обнаружила основное, непримиримое противоречие истории, которое нас учат понимать превратно. Существует меньшинство, творящее культуру, и большинство, которое играет в этом процессе роль подчиненную, механическую. Автоматы. Физическая сила. Но, в то же время, Спартак. Стенька Разин. Почти непрерывный Разин. Дикарь, который хочет украсить себя и жену золотом. Только этого хочет. Да, этого. Ницше, гениальный мыслитель, Прометей конца девятнадцатого столетия, первый глубоко понял и указал нам ошибочность нашего понимания логики. И философии истории. Смысла жизни.

Воинов сунул за воротник френча указательные пальцы и, потянув воротник в разные стороны, на секунду закрыл глаза, он делал это, не прерывая натужную речь.

- Интеллигент-революционер считается героем. Прославлен и возвеличен. А по смыслу деятельности своей он - предатель культуры. По намерениям - он враг ее. Враг нации. Родины. Он, конечно, тоже утверждает себя как личность. Он чувствует: основа мира, Архимедова точка опоры - доминанта личности. Да. Но он мыслит ложно. Личность должна расти и возвышаться, не опираясь на массу, но попирая ее. Аристократия и демократия. Всегда - это. И - навсегда.

Он шагнул к Елене, согнулся и, опираясь о стол рукою, выдавил на нее строгие слова:

- Мы - накануне катастрофы. Шутить уже преступно...

- Даже преступно? - спросила женщина, усмехаясь.

- Даже. И преступно искусство, когда оно изображает мрачными красками жизнь демократии. Подлинное искусство-трагично. Трагическое создается насилием массы в жизни, но не чувствуется ею в искусстве. Калибану Шекспира трагедия не доступна. Искусство должно быть более аристократично и непонятно, чем религия. Точнее: чем богослужение. Это - хорошо, что народ не понимает латинского и церковнославянского языка. Искусство должно говорить языком непонятным и устрашающим. Я одобряю Леонида Андреева.

- Ну, а я терпеть не могу и не читаю его, - довольно резко заявила Елена. - И вообще все, что вы говорите, дьявольски премудро для меня. Я не революционерка, не пишу романов, драм, я просто - люблю жить, вот и все.

- Я тоже не могу согласиться, - заявил Пыльников, но не очень решительно, и спросил: - А вы, Клим Иванович?

- Когда так часто говорят о Марксе, естественно вспомнить Ницше, - не сразу ответил Самгин и затем предложил: - Послушаем дальше.

Он не мог определить своего отношения к смыслу сказанного Воиновым, но он почувствовал, что в разное время и все чаще его мысли кружились близко к этому смыслу.

Он вспомнил мораль басни "Пустынник и медведь":

"Услужливый дурак опаснее врага".

Воинов снова заставил слушать его, манера говорить у этого человека возбуждала надежду, что он, может быть, все-таки скажет нечто неслыханное, но покамест он угрюмо повторял уже сказанное. Пыльников, согласно кивая головой, вкрадчиво вмешивал в его тяжелые слова коротенькие реплики с ясным намерением пригладить угловатую речь, смягчить ее.

- Кто это? - тихонько спросил Самгин Елену, она, глядя на свое отражение в серебре самовара, приглаживая пальцем брови, ответила вполголоса:

- Кажется, земский начальник, написал или пишет книгу, новая звезда, как говорят о балете. Пыльников таскает всяких... эдаких ко мне, потому что жена не велит ему заниматься политикой, а он думает, что мне приятно терпеть у себя...

Оборвав слова усмешкой, она докончила фразу не очень остроумным, но крепким каламбуром на тему о домах терпимости и тотчас перешла к вопросу более важного характера:

- Послушайте, сударь, - что же будет с деньгами? Надобно покупать золото. Ты понимаешь что-нибудь в старинных золотых вещах?

Нет, Самгин не понимал, но сегодня Елена очень нравилась ему, и, желая сделать приятное ей, он сказал, что пришлет человека, который, наверно, поможет ей в этом случае.