Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 4)

Самгин слушал рассказ молча и внутренне протестуя: никуда не уйдешь от этих историй! А когда Таисья кончила, он, вынудив себя улыбнуться, сказал:

- Значит, мне будет служить... в некотором роде политическая деятельница и притом - сумасшедшая?

Нахмурясь, сдвинув брови в одну линию, Таисья возразила:

- Напрасно усмехаетесь. Никакая она не деятельница, а просто революционерка, как все честные люди бедного сословия. Класса, - прибавила она. - И - не сумасшедшая, а... очень просто, если бы у вас убили любимого человека, так ведь вас это тоже ударило бы.

И, так как Самгин молчал, она сказала, точно утешая его:

- Зато около вас - человек, который не будет следить за вами, не побежит доносить в полицию.

- Это, конечно, весьма ценно. Попробую заняться контрабандой или печатать деньги, - пошутил Клим Иванович Самгин. Таисья, приподняв брови, взглянула на него.

- Рассердить меня хотите? Трудное дело.

- Нет, - поспешно сказал Самгин, - нет, я не хочу этого. Я шутил потому, что вы рассказывали о печальных фактах... без печали. Арест, тюрьма, человека расстреляли.

Она вопросительно посмотрела на него, ожидая еще каких-то слов, но не дождалась и объяснила:

- Что же печалиться? Отца Ганьки арестовали и осудили за воровство, она о делах отца и мужа ничего не знала, ей тюрьма оказалась на пользу. Второго мужа ее расстреляли не за грабеж, а за участие в революционной работе.

И, помахивая платком в лицо свое, она добавила:

- Я не одну такую историю знаю и очень люблю вспоминать о них. Они уж - из другой жизни.

Самгин догадался, что подразумевает она под другой жизнью.

- Вы верите, что революция не кончилась? - спросил Самгин; она погрозила ему пальцем, говоря:

- Дурочкой считаете меня, да? Я ведь знаю: вы - не меньшевик. Это Иван качается, мечтает о союзе мелкой буржуазии с рабочим классом. Но если завтра снова эсеры начнут террор, так Иван будет воображать себя террористом.

Она усмехнулась.

- Я вам говорила, что он все хочет прыгнуть выше своей головы. Он вообще... Что ему книга последняя скажет, то на душе его сверху и ляжет.

"Она очень легко может переехать на другую квартиру, - подумал Самгин и перестал мечтать о переводе ее к себе. - Большевичка. Наверное - не партийная, а из сочувствующих. Понимает ли это Иван?"

Открытие тем более неприятное, что оно раздражило интерес к этой женщине, как будто призванной заместить в его жизни Марину.

Как всегда, вечером собрались пестрые люди и, как всегда, начали словесный бой. Орехова восторженно заговорила о "Бытовом явлении" Короленко, а Хотяинцев, спрятав глаза за серыми стеклами очков, вставил:

- Три года молчал...

Орехова вскипела, замахала руками:

- Вы не имеете права сомневаться в искренности Короленко! Права не имеете.

- Да я - не сомневаюсь, только поздновато он почувствовал, что не может молчать. Впрочем, и Лев Толстой долго не мог, - гудел [он], те щадя свой бас.

- И вовсе неправда, что Короленко подражал Толстому, - никогда не подражал!

- Я не говорю, что подражал.

- Не говорите, но намекаете! Ах, какой вы озлобленный! Короленко защищал людей не меньше, чем ваш Толстой, такой... божественный путаник. И автор непростительной "Крейцеровой сонаты".

Спорили долго, пока не пришел сияющий Ногайцев и не объявил:

- Господа! Имею копию потрясающе интересного документа: письмо московского градоначальника Рейнбота генералу Богдановичу.

Замолчали, и тогда он прочитал:

- "В Москве у нас тихо, спокойно, К выборам в Думу ровно никакого интереса. Даже предвыборных собраний кадеты не устраивают. Попробовали устроить одно, - председатель позволил себе оскорбительные выражения по адресу чина полиции, за что тот собрание закрыл, а я оратора, для примера, посадил на три месяца. Революционеры собирались недавно на съезд, на котором тоже признали, что в Москве дела стоят очень плохо, но, к сожалению, считают, что в Петербурге - хорошо, а в Черниговской, Харьковской и Киевской губерниях - очень хорошо, а в остальных посредственно. Главным образом мне приходится теперь бороться с простым политическим хулиганством - так все измельчало в революционном лагере. Университет учится, сходки совершенно непопулярны: на первой было около 2500 (из 9 тысяч), на второй-700, третьего дня-150, а вчера, на трех назначенных,-около 100 человек".

- Наверно - хвастает, - заметил тощенький, остроносый студент Говорков, но вдруг вскочил и радостно закричал:-Подождите-ка! Да я же это письмо знаю. Оно к 907 году относится. Ну, конечно же. Оно еще в прошлом году ходило, читалось...

Начали спорить по поводу письма, дым папирос и слов тотчас стал гуще. На столе кипел самовар, струя серого вара вырывалась из-под его крышки горячей пылью. Чай разливала курсистка Роза Греймаы, смуглая, с огромными глазами в глубоких глазницах и ярким, точно накрашенным ртом.

Говорков, закинув вальцами черные пряди волос на затылок, подняв вверх надменное желтое лицо, предложил:

- Обратимся к фактам!

Обратились и - нашли, что Говорков - прав, а Хотяинцев утешительно сообщил, что для. суждения о спокойствии страны существуют более солидные факты: ассигновка на содержание тюрем увеличена до двадцати девяти миллионов, кредиты на секретные расходы правительства тоже увеличены.

- Как видите, о спокойствии нашем заботятся не только Рейнботы в прошлом, но и Столыпин в настоящем. Назначение махрового реакционера Кассо в министры народного просвещения...

Но его не слушали. Человек в сюртуке, похожий на военного, с холеным мягким лицом, с густыми светлыми усами, приятным баритоном, но странно и как бы нарочно заикаясь, упрекал Ногайцева:

- Где вы достаете все эти-те-те - ваши апокрифы и - фф-устрашающие бумажки, кого вы - пугаете и зачем?

- Я, Федор Васильевич, никаких апокрифов... И - никого...

- Н-нет, у вас тенденция заметна, вы именно испугать хотите меня.

- Я? Боже мой! Смешно слышать. Орехова, раскаленная докрасна, размахивая белым платком, яростно внушала Келлеру и Хотяинцеву:

- Вы прочитайте Томаша Масарика, его "Философские и социологические основы марксизма".

- Милюкова "Очерки" читал и - ничего, жив! Даже Ле-Бона читал, - гудел Келлер.

- Марксизм - это не социализм, - настаивала Орехова и качалась, точно пол колебался под ее ногами.

- Нет, - упрямо, но не спеша твердил Федор Васильевич, мягко улыбаясь, поглаживая усы холеными пальцами, ногти их сияли, точно перламутр. - Нет, вы стремитесь компрометировать жизнь, вы ее опыливаете-те-те чепухой. А жизнь, батенька, надобно любить, именно - любить, как строгого, но мудрого учителя, да, да! В конце концов она все делает по-хорошему.

- Н-ничего подобного, - крикнула ему Орехова, - он прищурил в ее сторону ласковые, но несколько водянистые глаза и вполголоса сказал: