Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 4)

- Подумайте, как это варварски бессмысленно - отнять у человека право заниматься его любимым делом, лишить его жизнь смысла!

Нервный, вспыльчивый, он, подскакивая на стуле, кричал:

- Ложь! Сазонов застрелился не потому...

- Мне нужно бы поговорить с вами, - вполголоса сказал Самгин Таисье, она посмотрела на него очень пристально и ответила:

- Хорошо. Вот послушаю, как они...

- Я деревню знаю, знаю, что говорили ваши на выборах в Думу,-оглушительно гремел Хотяинцев;-Вы соображаете, почему у -вас оказалось так много попов? Ага!

Тут явились Дронов и Шемякин, оба выпивши, и, как всегда, прокричали новости: министр Кассо разгромил московский университет, есть намерение изгнать из петербургского четыреста человек студентов, из варшавского полтораста.

Хотяинцев, закусив длинные губы так, что подбородок высунулся -вперед и серое лицо его сморщилось, точно лицо старика, выслушал новости, шумно вздохнул и сказал мрачно:

- Ты, Ванечка, радуешься, как пожарный, который давно не гасил огня... Ей-богу!

-Молчи, мордвин! - кричал Дронов.- А - итало-турецкой войны - не хотите? Хо-хо-о! Все - на пользу... Итальянцы у нас больше хлеба купят...

Шемякин поставил пред Тосей большую коробку конфект и, наклонясь к лицу женщины, что-то сказал, - она отрицательно качнула головой.

- Нет, вы обратите внимание, - ревел Хотяинцев, взмахивая руками, точно утопающий. - В армии у нас командуют остзейские бароны Ренненкампфы, Штакель-берги, и везде сколько угодно этих бергов, кампфов. В средней школе - чехи. Донской уголь - французы завоевали. Теперь вот бессарабец-царанин пошел на нас: Кассо, Пуришкевич, Крушеван, Крупенский и - чорт их сосчитает! А мы, русские, - чего делаем? Лапти плетем, а?

- А вы - русский? - ядовито спросил Говорков.

- Я? - Хотяинцев удивленно посмотрел на него и обратился к Дронову: Ваня, скажи ему, что Мордвин - псевдоним мой. Деточка, - жалобно глядя на Говоркова, продолжал он. - Русский я, русский, сын сельского учителя, внук попа.

Самгин, искоса следя за Шемякиным и Таисьей, думал:

"Продаст ее Дронов этому болвану".

Один за другим являлись люди, и каждый из них, как пчела взятку, приносил какую-нибудь новость: анекдот, факт, сплетню. Анекдоты отлично рассказывал только что исключенный студент Ерухимович, внук еврея-кантониста, юноша настолько волосатый, что, казалось, ему не меньше тридцати лет. В шапке черных и, должно быть, жестких волос с густосиними щеками и широкой синей полосой на месте усов, которые как бы заменялись толстыми бровями, он смотрел из-под нахмуренных бровей мрачно, тяжело вздыхал, его толстые яркокрасные [губы] смачно чмокали, и, спрятав руки за спину, не улыбаясь, звонким, но комически унылым голосом он рассказывал:

"Шли по Невскому два обывателя, и один другому сказал:

- Эх, дурак!

Подошел к ним полицейский:

- Пожалуйте в участок.

- За что?

- За оскорбление его величества.

- Да - ты, брат, с ума сошел? Это я приятеля обругал!

- Прошу не сопротивляться. Всем известно, кто у нас дурак!"

Это очень утешало людей, они охотно смеялись, просили:

- Ну, еще, Ерухимович! Еще, пожалуйста! Ax-как талантливо!

Ерухимович смотрел на всех неподвижным взглядом каменных глаз и рассказывал еще.

Самгину все анекдоты казались одинаково глупыми. Он видел, что сегодня ему не удастся побеседовать с Таисьей, и хотел уйти, но его заинтересовала речь Розы Грейман. Роза только что пришла и, должно быть, тоже принесла какую-то новость, встреченную недоверчиво. Сидя на стуле боком к его спинке, держась за нее одной рукой, а пальцем другой грозя Хотяинцеву и Говоркову, она говорила:

- Вы-как гимназисты. Вам кажется, что вы сделали революцию, получили эту смешную вашу Думу и - уже взрослые люди, уже европейцы, уже можете сжечь учебники, чтоб забыть, чему учились?

- Бей, Роза! -с натугой кричал Дронов, согнувшись, вытаскивая из бутылки пробку. - Бей, чтоб не зазнавались!

Она не требовала поощрений, ее не сильный, тонкий, но горячий голосок ввинчивался в шум, точно буравчик, и ворчливые, вполголоса, реплики Хотяинцева не заглушали его.

- Вы думаете: если вас не повесили, так вы победили? Да?

- Что вы хотите сказать? - закричал Говорков. Шемякин взглянул на него и болезненно сморщил свое лицо, похожее на огромное румяное яблоко.

- Вы возвращаетесь к самодовольству старых народников,- говорила Роза. - Воображаете себя своеобразной страной, которая живет по своим каким-то законам.

- Ну-у, это неверно, - сказал Хотяинцев с явным сожалением.

- Неверно? Нет, верно. До пятого года - даже начиная с восьмидесятых вы больше обращали внимания на жизнь Европы и вообще мира. Теперь вас Европа и внешняя политика правительства не интересует. А это - преступная политика, преступная по ее глупости. Что значит посылка солдат в Персию? И темные затеи на Балканах?

И усиление националистической политики против Польши, Финляндии, против евреев? Вы об этом думаете?

Самгин незаметно, ни с кем не простясь, ушел. Несносно было видеть, как любезничает Шемякин, как масляно блестят его котовы глаза и как внимательно вслушивается Таисья в его речь.

"Дронов выпросит у этого кота денег на газету и уступит ему женщину, подлец, - окончательно решил он. Не хотелось сознаться, что это решение огорчает и возмущает его сильнее, чем можно было ожидать. Он тотчас же позаботился отойти в сторону от обидной неудачи. - А эта еврейка - права. Вопросами внешней политики надобно заняться. Да".

Затем он подумал, что у Елены гораздо приятнее бывать, чем у Дронова, но что вполне возможное- сожительство с Еленой было бы не так удобно, как с Таисьей.

"Избалована. Жизнь с ней была бы очень шумной, хаотической. Но - она неглупа. И с ней - свободно..."

Дни, недели, месяцы текли с быстротой, которая как будто все усиливалась. Впечатление это создавалось, вероятно, потому, что здоровье Прозорова уже совершенно не позволяло ему работать, а у него была весьма обильная клиентура в провинции, и Клим Иванович часто выезжал в Новгород, Псков, Вологду. Провинция оставалась такой же, какой он наблюдал ее раньше: такие же осмотрительно либеральные адвокаты, такие же скучные клиенты, неумело услужливые лакеи в гостиницах, скучные, серые обыватели, в плену мелочей жизни, и так же, как раньше, как везде, извозчики округа петербургской судебной палаты жаловались на дороговизну овса.

Если исключить деревянный скрип и стук газеток "Союза русского народа", не заметно было, чтоб провинция, пережив события 905-7 годов, в чем-то изменилась, хотя, пожалуй, можно было отметить, что у людей еще более окрепло сознание их права обильно и разнообразно кушать.

Весной Елена повезла мужа за границу, а через семь недель Самгин. получил от нее телеграмму: "Антон скончался, хороню здесь". Через несколько дней она приехала, покрасив волосы на голове еще более ярко, это совершенно не совпадало с необычным для нее простеньким темным платьем, и Самгин подумал, что именно это раздражало ее. Но оказалось, что французское общество страхования жизни не уплатило ей деньги по полису Прозорова на ее имя.