Максим Горький - Жизнь Матвея Кожемякина

Уходя, она ещё улыбнулась, и это несколько успокоило тревогу, снова поднятую в нём пугающими словами - Сибирь, ссылка, политическое преступление. Особенно многозначительно было слово политика, он слышал его в связи с чем-то страшным и теперь напряжённо вспоминал, - когда и как это было?

Он чувствовал себя усталым, как будто беседа с постоялкой длилась целые часы, сидел у стола, вскинув руки и крепко сжимая ладонями затылок, а в памяти назойливо и зловеще, точно

осенний ветер, свистели слова - Сибирь, ссылка. Но где-то под ними тихо росла ласковая дума:

"Подбородок у ней - будто просвира. И ямка на нём - детская, куда ангелы детей во сне целуют. А зубы белые какие, - на что она их мелом-то?"

Вдруг его тяжко толкнуло в грудь и голову тёмное воспоминание. Несколько лет назад, вечером, в понедельник, день будний, на колокольнях города вдруг загудели большие колокола. В монастыре колокол кричал торопливо, точно кликуша, и казалось, что бьют набат, а у Николы звонарь бил неровно: то с большою силою, то едва касаясь языком меди; медь всхлипывала, кричала.

Матвей выбежал за ворота, а Шакир и рабочие бросились кто куда, влезли на крышу смотреть, где пожар, но зарева не было и дымом не пахло, город же был охвачен вихрем тревоги: отовсюду выскакивали люди, бросались друг ко другу, кричали, стремглав бежали куда-то, пропадая в густых хлопьях весеннего снега.

Кто-то скакал на чёрном коне к монастырю и, протянув вперёд руку, неистово орал:

- Пере-еста-ать! Не зво-они-и!

А у Николы звонили всё гуще и мрачнее.

На бегу люди догадывались о причине набата: одни говорили, что ограблена церковь, кто-то крикнул, что отец Виталий помер в одночасье, а старик Чапаков, отставной унтер, рассказывал, что Наполеонов внук снова собрал дванадесять язык, перешёл границы и Петербург окружает. Было страшно слушать эти крики людей, невидимых в густом месиве снега, и все слова звучали правдоподобно.

- Реки-чу вскрылись не вовремя! - говорил кто-то позади Матвея, безнадёжно и густо. - Потоп наступает, слышь...

- Кто говорит?

- Депеша пришла!

- Нам потоп не тревога - мы высоко живём...

В сумраке вечера, в мутной мгле падающего снега голоса звучали глухо, слова падали на голову, точно камни; появлялись и исчезали дома, люди; казалось, что город сорвался с места и поплыл куда-то, покачиваясь и воя.

Вот старик Базунов, его вели под руки сын и зять; без шапки, в неподпоясанной рубахе и чёрном чапане (крестьянский верхний кафтан - вост. азям; чапаном зовут и сермяжный, и синий, халатом или с борами, и даже полукафтанье - Ред.) поверх неё, он встал как-то сразу всем поперёк дороги и хриплым голосом объявил на весь город:

- Чего зря лаете? Али не слышите по звону-то - государь Александра Миколаич душу богу отдал? Сымай шапки!

Все вдруг замолчали, и стало менее страшно идти по улицам среди тёмных и немых людей.

Потом Кожемякин стоял в церкви, слушал, как священник, всхлипывая, читал бумагу про убийство царя, и навсегда запомнил важные, печальные слова:

- "Неисповедимые веления промысла - свершились..."

Было в этих словах что-то отдалённо знакомое, многообразно связанное со всею жизнью.

Его очень беспокоил Шакир, он тоже стоял в церкви, тряс головой и мычал, точно у него болели зубы, - Матвей боялся, как бы окуровцы не заметили и не побили татарина.

Но церковь была почти не освещена, только в алтаре да пред иконами, особо чтимыми, рассеянно мерцали свечи и лампады, жалобно бросая жёлтые пятна на чёрные лики. Сырой мрак давил людей, лиц их не было видно, они плотно набили храм огромным, безглавым, сопящим телом, а над ними, на амвоне, точно в воздухе, качалась тёмная фигура священника.

Из церкви Матвей вынес тупое недоумение и боль в голове, точно он угорел. Стояли без шапок в ограде церкви, Шакир чесал грудь, чмокал и ныл.

- Засем эта? Ай-яй, какой людя, озорства всегда...

- Молчи-ка! - сказал Кожемякин. - Слушай, чего говорят...

Говорили многие и разно, но все одинаково угрюмо, негромко и неуверенно.

- Поди - англичанка подкупила...

- Турки тоже...

- И турки! Они - могут!

- Побил он их!

- Ой, Шакир, гляди - привяжутся к тебе! - шепнул Кожемякин татарину.

А тот - рассердился:

- Я- турка? Мы Россиям живём, мы - своя люди, что ты?

И всё плыл, понижаясь, тихий, задумчивый гул:

- Не впервой ведь насыкались они на него...

- Кто?

- А эти...

- Кто - эти?

- Ну, а я почём знаю? Спроси полицию, это ей знать!

Вдруг чей-то высокий голос крикнул, бодро и звонко:

- Теперь, обыватели, перемены надо ждать!

И тотчас многие голоса подхватили с надеждой:

- Конечно уж...

- Перемены... н-да-а...

- После Николай Павлыча были перемены...

- Как же! Откупа, первое...

- Не дай бог!

- Мужиков из крепости вывел...

- Рекрутчина общая...

- Это тоже многих подшибло!

- А на фитанцах (квитанциях, подобие ваучеров эпохи перестройки Ред.)как нажились иные?

- Не дай господи, как пойдёт ломка опять!

Где-то сзади Матвея гулко и злорадно взревели:

- Господишки это, дворянишки всё, политика это, тесно, вишь, им! Политика, говорю, сделана! Из-за мужиков они, чтоб опять крепость установить...

- Вер-рно! - хрипло закричал Базунов. - Дворяне! Политика сделана-а!

И человек двадцать именитых граждан, столкнувшись в кучу, галдели вперебой о дворянах, о жадности их, мотовстве и жестокости, о гордости и всех пороках нелюбимого, издревле враждебного сословия господ.

- А сам - какой? - ворчал Шакир.

- Праведники! - тихо отозвался Кожемякин. - Айда домой!

И пора было уходить: уже кто-то высокий, в лохматой шапке, размахивал рукою над головами людей и орал:

- Стой, мерзавец! Ты - кто? Городовой! Я тебе покажу, крамольник! Возьми его, Захар! Ты кто, старик, а? Б-базунов? Ага!

Кожемякин с Шакиром отошли шагов на десять, и густой снег погасил воющие голоса людей; на улице стало тихо, а всё, что слышали они, точно скользнуло прочь из города в молчание белых полей.

Но сегодня, сейчас вот, всё это вновь возвратилось, памятное и сжатое, встало перед глазами сохранно, как написанное пылающими красками на стене церкви, грозило и наполняло страхом, внушая противоречивые мысли:

"Пусть уедет, бог с ней! Сын про царя поёт - родимый, голубчик - про царя! А мать - вон оно что! Куда теперь ехать ей? Нету здесь квартир, и были бы - не пустят её, - побить даже могут. Это - как раз!"

Вошла Наталья, весело спрашивая:

- Убирать самовар-от?

- Пошли Шакира скорее!..

И Шакир пришёл весёлый.

- Чего скалишь зубы-то? Сядь-ко...

Татарин сел, потряхивая головою и улыбаясь.

- Знаешь, - тихо заговорил Кожемякин, - за что она в Сибири-то была? Помнишь - царя убили? Она из этих людей...

Шакир отрицательно потряс головой.

- Нет, она четыр годы раньше Сибирям ехал...