Василий Авенариус - Юношеские годы Пушкина

— Скажи-ка мне, Александр… — начал Жуковский. — Но я, право, не знаю, смею ли еще говорить тебе "ты"?

— Помилуйте, Василий Андреич!

— Да ведь ты уж не мальчик; ты, в некотором роде, отважный мореплаватель: пустился в бурное море журнальное на всех парусах.

— Но откуда вы знаете? Я, кажется, не выставляю своей фамилии…

— Слухом земля полнится.

Жуковский не преувеличивал: уже в 1815 году Пушкин участвовал в трех журналах: в "Сыне Отечества", "Трудах Общества любителей российской словесности" и "Российском музеуме, или Журнале европейских новостей". Последний с 1815 года издавался прежним издателем "Вестника Европы", Измайловым, который завербовал к себе, в числе других постоянных сотрудников-лицеистов, и Пушкина. В одном 1815 году в Измайловском «Музеуме» появилось 17 стихотворений Пушкина. Из них, впрочем, только под одним он поставил свое полное имя: Александр Пушкин, именно — под выдержавшими цензуру Державина "Воспоминаниями в Царском Селе". Под остальными же он подписывался сокращенно, как в первый раз: Александр Н. К. Ш. П., или Александр Н. — П., или просто цифрами, соответствовавшими буквам в алфавите — 1… 14 — 16 (что значило: А… Н — П.), 1… 16 — 14 (т. е. А… П — Н.), 1… 17 — 14 (т. е. А… Р — Н.).

— Еще бы не слышать о тебе, Пушкин! — сказал Дельвиг. — После того как Державин посвятил тебя в рыцари пера, кто-кто только не перебывал здесь у тебя с поклоном! Все "генералы от литературы": Дмитриев, Батюшков, Дашков, граф Хвостов…

Жуковский только усмехнулся.

— Нет, уж Хвостова, пожалуйста, не ставьте с прочими «генералами» на одну доску. На вид он, действительно, роскошный павлин, но голосом… тот же павлин! Про себя, видно, он и сложил свой прелестный стих:

— Надо бы записать, Пушкин, — сказал Дельвиг. — Для «Смеси» нашего "Лицейского мудреца" это будет находка. Но говорят ведь, Василий Андреич, будто великий наш Державин дружит с этим Хвостовым?

— Дружит больше по старой памяти; но тому от него тоже порядком-таки достается.

— В самом деле?

— Вы, значит, не слышали, как Державин недавно, в заседании «Беседы», отделал его? Нет? Вот послушайте. Желая подольститься к нему, председателю своему, Хвостов при всем собрании окликнул его сзади: "Пиндар Романович!" — намекая на последние переводы его из Пиндара.

Державин показал вид, что не слышит. Тогда Хвостов повторил еще громче: "Пиндар Романович!" — Державин и на этот раз не оглянулся, но отвечал нараспев известным экспромтом:

Анекдот, понятно, рассмешил опять друзей-лицеистов. Но Пушкин счел своим нравственным долгом заступиться за бедного графа Хвостова.

— Извините меня, Василий Андреич, — сказал он, — но я глубоко благодарен Хвостову уже за то, что он изо всех наших отечественных поэтов первый сделал мне честь поздравить меня с успехом.

Поздравить-то он тебя поздравил, но, верно, при этом случае поймал за руки, припер в угол и давай душить своими одами: не любо — не слушай, а петь павлином — не мешай?

— Верно! — засмеялся Пушкин. — Как вы сейчас догадались?

— Как не догадаться, коли сам на себе испытал: он никому ведь проходу не дает. Впрочем, надо отдать ему справедливость: у него есть такие перлы, которые хоть мертвого в гробу рассмешат. Так, у него сума надувается от вздохов; осел лезет на рябину и лапами хватает за дерево…

— Премило! Но он говорил мне, однако, что стихи его бойко раскупаются…

— Еще бы, когда он сам рассылает для этого в книжные лавки своих лакеев.

— Так это не выдумка?

— Нет, сущая правда. Во весь век ему удался, кажется, единственный стих:

Потомства не страшись: его ты не увидишь!

Но мой новый родственник и старый приятель Воейков [23]и этого стиха ему не подарил: "Граф, очевидно, обмолвился, — говорит он, — он хотел сказать, конечно: "Потомства не страшись: оно тебя не увидит". Кстати о Воейкове. В своей новейшей сатире "Дом сумасшедших" он так обрисовал Хвостова:

— Зло! — сказал Пушкин. — И многих Воейков засадил этак в желтый дом?

— Да всю нашу пишущую братию: Карамзина, Батюшкова, Кутузова, Шаликова — и, разумеется, меня, грешного, тоже:

Цитируя этот куплет про самого себя с соответствующими интонацией и телодвижениями, Жуковский потешался едким остроумием сатирика с тем же простодушием, как и его два юных собеседника.

— Поддел он меня очень ловко, — прибавил он. — Замогильные страсти и заоблачные выси — моя родная сфера.

— Но ведь чем ближе к небу, Василий Андреич, тем холоднее, — заметил Дельвиг.

— Так, но и воздух там неизмеримо чище: ни копоти от этих коптителей неба, ни смраду от их будничных дрязг.

— Однако прожить-то между ними все же и вам, и нам придется.

По светлому лбу поэта-романтика промелькнула мимолетная тень.

— Придется, милый мой, ох, придется! — промолвил он. — Ведь вот мне 33-й год пошел, а все еще с небес на землю толком не спустился: не имею твердой почвы под собой. Тургенев Александр Иваныч, общий наш друг и заступник, напряг все пружины, чтобы пристроить меня при дворе Марии Федоровны. Еду теперь на зов. Но что из этого еще выйдет — одному Богу известно!

— Александр Иваныч сам рассказывал мне, как он читал Марии Федоровне ваше патриотическое послание к государю, — подхватил Пушкин. — Все слушавшие чтение: и императрица, и великие князья — были тронуты до слез и повторяли: "Прекрасно! Превосходно!" Государю в Вену послали сейчас список ваших стихов, а вам ведь, кажется, государыня пожаловала перстень?

— Вот этот самый, — сказал Жуковский, показывая на указательном пальце правой руки драгоценный перстень. — Я с ним никогда не расстаюсь… Государыня была слишком снисходительна ко мне. Гравер Уткин, что прославился и в Париже, должен был, по ее желанию, сделать виньетку для моих стихов, и 1200 экземпляров их на веленевой бумаге также отданы в мою пользу. Тем не менее…

Жуковский замолк и в грустной задумчивости загляделся вдаль, на ту сторону пруда, где, отражаясь в зеркале вод, тихо и величаво плавала семья белых лебедей.