Петр Боборыкин - Китай-город

Из дверей в глубине столовой, откуда виднелась часть буфетной комнаты, показался мужчина в черном нараспашку сюртуке. Его косматая белокурая голова и такая же борода резко выделялись над туловищем, несколько согнутым. Он что-то проговорил, выходя к буфету, махнул рукой и приближался к столу, где сидели Тася с Пирожковым.

— Ах, Иван Алексеевич, — взволновалась и почти обрадовалась Тася, — ведь сюда идет Преженцов.

— Кто?

— Мой учитель!.. Вы не помните?..

— Не встречал его…

— Да, это давно было… Как он изменился… Он, он!

Косматая голова все приближалась. Тася окончательно разглядела и узнала своего учителя Преженцова.

Он ходил к ним больше года, студентом четвертого курса, лет шесть тому назад, учил ее русским предметам, давал ей всякие книжки. Матери ее он не понравился: раза два от него пахло вином… Только у него Тася и занималась как следует. Он ей принес Островского… И сам читал купеческие сцены пресмешно, и рассказы Слепцова хорошо читал… Что ж! Она не боится встречи с ним здесь, в этой столовой… Он все поймет…

Учитель ее заметил и узнал.

— А-а! — крикнул он и скорыми шагами подошел к столу.

— Николай Александрович! — обрадованно назвала его Тася.

Пирожков оглянулся на косматого блондина. От него пахнуло спиртными парами. Лицо его сильно раскраснелось.

— Какими судьбами? — спросил он Тасю. Учитель крепко пожал ей руку.

— Вот, можно сказать, сюрприз. Вы здесь… И в будничный день… Какими судьбами? А кавалер ваш… Познакомьте нас.

Она их познакомила.

— А! — еще громче крикнул учитель. — Пирожков!.. Как приятно… У нас есть общие приятели… Калашникова… Василия Дмитриевича… знаете, а?

— Как же, — сказал со сдержанной улыбкой Пирожков.

— Я присяду… Можно?..

— Пожалуйста, — пригласил его Пирожков.

Тася поглядела на своего учителя. Его щеки, глаза, волосы — все показалось ей немного подозрительным.

— Так вот где я с ученичкой-то столкнулся, — говорил Преженцов и держал руку Таси. — Ростом не поднялись… все такая же маленькая… И глазки такие же… Вот голос не тот стал, возмужал… Их превосходительство как изволит поживать? Папенька, маменька? Мамаша меня не одобряла… Нет!.. Не такого я был строения… Ну, и парлефрансе не имелось у меня. Бабушка как? Все еще здравствует? И эта, как ее: Полина, Фифина!.. Да, Фифина!.. Бабушка — хорошая старушка!..

Он делался болтлив. Тася видела, что учитель ее выпил. Она не знала, как с ним говорить. Это был как будто не тот Николай Александрович, не прежний.

Пирожков тоже почувствовал себя стесненным.

— Вы здесь член? — спросил он Преженцова.

— Я-то? Это целая история… Вот видите ли, какой казус случился… Меня здесь не выбрали. Не подхожу к такому избранному заведению. А сегодня с приятелем зашли выпить пива… Все равно… Вы не хотите ли?

Он перегнулся к Тасе и спросил:

— А это знаменье времени… коли и вы с нами сидите… Какой ужас!

Прошел по столовой старшина. А через минуту в буфете раздался крупный разговор.

Учитель Таси сейчас же встал, побежал туда и только крикнул:

— Так и есть!

Пирожков приподнялся и начал глядеть в том же направлении.

— Поедемте отсюда, — тихо сказала ему Тася.

Голоса все возвышались, перешли в звонкие, крикливые возгласы… От буфета шел старшина и другой еще господин, с седоватой бородой, а за ним учитель Таси.

— Вы не имели права! — говорил старшина.

— Я буду протестовать! — повторил господин с бородой.

— Протестуйте… Сделайте ваше одолжение!

Учитель забежал вперед и на всю залу крикнул:

— Оставь втуне, пренебреги… потребуем торжественного вывода… Идем, Вася…

И, обратившись к столу Таси и Пирожкова, кинул им:

— Прощения просим!.. Видите, чаю с вами пить не могу… Паршивая овца!..

Все в недоумении глядели на эту сцену. Перед конторой еще долго раздавались голоса и потом внизу по лестнице.

Пирожков и Тася молчали. Ивану Алексеевичу было не по себе.

"Зачем завез я ее сюда? — спрашивал и он себя. — Этакая досада! Так неудачно… И старшина ни на что ей не годен, а теперь и подавно".

Она опустила голову и пила потихоньку чай.

— Таисия Валентиновна, — начал Пирожков, состроив комическую мину, — простите великодушно… Незадача нам.

— Поедемте, — шептала она.

— Да вы не бойтесь.

— Нет, поедемте, пожалуйста.

Он наскоро расплатился. Тася шла вслед за ним, все еще с поникшей головой… И боялась она чего-то, и жутко ей было тут от всего — от этих лакеев, гостей, чаду, тусклого освещения; не находила она в себе мужества сейчас же превратиться в простую «актерку», распивать чай в перемену между двумя актами репетиций.

"Барышня я, барышня", — повторяла она, сходя в швейцарскую, и была довольна тем, что никто из знакомых отца не встретил ее. Ведь она уехала тихонько. Мать хоть и разбита, но то и дело спрашивает ее. Ей не скажешь, что ездила смотреть на актеров… Да и бабушка напугается…

— Как же, Таисия Валентиновна? — остановил ее Пирожков у кассы. — Первый блин комом. Угодно, чтобы я познакомил вас с Грушевой?

— Ах, погодите… Я что-то совсем маленькая.

— Подожду…

Тася свободно вздохнула на воздухе.

На другой день, перед обедом, девчонка вбежала к Тасе и заторопила ее.

— Маменька гневаются, пожалуйте поскорее.

Тася нашла мать в кресле в сильной ажитации.

— Отравить меня хотите! — закричала Елена Никифоровна, тараща на нее глаза.

— Что такое, maman?

— Какая гадость! Ешь сама!

Она тыкала ложкой в тарелку супа.

Тася попробовала и чуть заметно улыбнулась.

— Суп хорош… из курицы.

Мать проследила глазами ее усмешку и вся побагровела.

Не успела Тася выпрямиться, как на щеке ее прозвенела пощечина.

Она схватилась за щеку. В глазах у ней потемнело. Она сделала над собой усилие, чтобы не толкнуть мать.

Пощечина! Перед девчонкой Дуняшей! Ей, девушке по двадцать второму году!

Это ее ошеломило.

— Смеяться… — кричала и заикалась мать, — смеяться! Надо мной? Ах ты мерзкая! Мерзкая… Тварь! Я тебе дам!

И она опять потянулась к ней, но Тася схватила Елену Никифоровну за обе руки и посадила ее в кресло.

— Не смейте, не смейте! — шептала она с нервной дрожью. — Я не позволю… хуже будет!..

Голос ее так задрожал, что мать испугалась.

— Ступай вон!.. Вон, вон! — кричала она и начала метаться и плакать. — Морфию мне, морфию!..

— Какого лекарства? — спросила Тасю Дуняша, задерживая ее.

— Не знаю!

И она кинулась в свою комнату вне себя. Щеки ее пылали, слезы душили ее, но не лились.

Девочкой семи лет ее высекли раз… когда ей было четырнадцать лет, мать схатила ее за ухо, но она не далась… И теперь, двадцать одного года! Мать больна, разбита, близка к параличу… Но разве это оправдание?