Петр Боборыкин - Китай-город

— Да мы, сестричка, вдруг как не поладим?

— Это почему?

— Так, я замечаю.

— Полно…

Она вскинула на него ресницы.

— Вы привыкли теперь к другим людям…

— Не болтай пустого, Сеня, — строго сказала она. — Ты знаешь, что я тебя разумею за честного человека. Дело ты смыслишь.

— Ну ладно, ну ладно, — шутливо заговорил он и взял ее за руку.

Рука дрожала.

— Сестричка, милая, — почти нежно вымолвил он, — что же это вы как расстроились? Стоит ли? Все уладим. А от Виктора Мироныча и надо было ждать этого. Ваша воля носить ярмо-то каторжное!..

— Что же мне делать? — почти с плачем воскликнула она и опустилась на стул.

— Известное дело — что!

— Говори.

— Оставить его на веки вечные…

— Я не хочу, чтоб дети…

— Полноте, — остановил ее Рубцов, — к чему жадничать?

— Я не жадничаю.

— Ан жадничаете. У вас свое состояние большое. Хватит на двоих. Ну, хотели поддержать имя, фирму, что ли, опыт произвели. Ничего вы не поделаете! Купить у него мануфактуру… Достанет ли у вас на это собственного капитала или кредита?.. Да он и не продаст. Он без продажи с молотка не кончит. А вы не пожелаете покупать с аукциона, пока он Ваш муж; да и не нужно вам.

— Я не жадничаю, — повторила она, задетая его словами.

— Это все отчего идет? Где корень?

— Развестись надо! — обронила она.

— Правильно!

— Шутка сказать!

— И совсем не трудно… Что же, пятнадцати тысяч целковых, что ли, не найдете?

— Дешевле будет, — точно про себя выговорила Станицына.

— И дешевле… Такие доки есть по этой части.

Рубцов понизил голос и опять взял ее за руку. Анна Серафимовна закрыла на минуту глаза. "Ведь вот и он — честный малый и умница — говорит то же, что и она себе уже не раз твердила… Разорение и срам считаться женой Виктора Мироныча!.."

— Не знаю, Сеня, — промолвила она.

— Да ведь это, сестричка, все равно что когда зуб гнилой заведется. Одно малодушие эликсирами его разными смачивать, ковырять, пломбу вкладывать. Дайте дернуть хорошенько. И конченое дело!..

— Это дело длинное, а выйти теперь-то как…

— По векселю? Заплатить — известно.

— Оградить себя чем ни есть…

— Ничем не оградите. Уж позвольте вам заметить, что тогда вы сгоряча такую сделку предложили супругу-то… Он парень не глуп, сейчас же смекнул, что ему это на руку… Ступай на все четыре стороны, вот тебе, батюшка, пенсиону тридцать тысяч, долги твои все покроем, а если тебе заблагорассудится, голубчик, еще навыпускать документиков — мы с полным удовольствием…

— Полно, Сеня, — остановила Анна Серафимовна. — Ну да, глупость великую сделала в те поры, каюсь…

— А теперь тем же манером желаете?

— Ох, не знаю!

Но она застыдилась самой себя. Точно она какая девочка-подросток… И так и этак…

Лицо у ней приняло сейчас же степенный вид.

— Ты что же, Сеня, идешь ко мне?

— Да коли у вас никого нет, не стоять же делу…

— Спасибо… Ну, я сейчас… поди к барышням, я приду… Ты у нас на целый день?

— На целый, коли милости вашей будет угодно.

Она усмехнулась и ласково кивнула ему головой.

Оставшись одна, Анна Серафимовна опустила голову, — она забыла, что была в шляпке и пальто, — и сидела так минут с пять.

Прошло больше десяти дней с того, что случилось в карете. Она видела Палтусова всего раз мельком, в Большом театре. Она возила детей в балет, в утренний спектакль, в конце масленицы. Он подошел к бенуару, а потом, в следующий антракт, вошел и в ложу. Так должен был поступить умный, тонко чувствующий человек. Никакой перемены в тоне, разговоре. Да и как же ему было вести себя? Даже если бы он и готов был полюбить ее? Ведь она вела себя, как безумная… Она замужем, желает жить "в законе", блюдет свое достоинство, гордость и хочет оставить детям имя добродетельной матери.

А в карете кинулась!.. И он хоть бы взглядом сказал ей: "Что же вы ломаетесь, не угодно ли и дальше пойти, я так дурачить себя не позволю!" Не любит? Равнодушен? Противна она ему? Кто это сказал? Чего же она-то ждет? Зачем не высвободит себя? Вот Сеня Рубцов и тот прямо говорит: "Скиньте вы с себя это каторжное ярмо!" Она встала, сняла пальто и шляпу, начала стягивать перчатки, потом поправила волосы перед зеркалом. На лбу ее не пропадала морщина. Из гостиной доносились молодые голоса. Вот эти «юнцы» не знают небось ее заботы. И между ними что-нибудь тоже будет. Люба и теперь уж гоняется за Рубцовым. Ах! Зачем ей самой не восемнадцать, не двадцать лет?

Любаша все еще стояла у окна, когда Анна Серафимовна вернулась в гостиную. Рубцов снова разговаривал с Тасей.

— Извините, Таисия Валентиновна, — сказала с особенной вежливостью Станицына, — я вас заставила даром просидеть.

"Вот какие нежности, — думала Любаша, — все меня хочет поразить своими "учтивостями".

— Да вы сегодня, кажется, очень утомлены, не до чтения.

— Действительно… Сеня, — обратилась к Рубцову Станицына, — ведь надо бы нам на фабрику съездить.

— Когда угодно.

— Да хоть сегодня.

— Я свободен.

— Это далеко? — спросила Тася.

— Нет, за Бутырками, в полчаса можно долететь, — ответила Станицына.

— Я никогда не бывала ни на одной фабрике, — сказала Тася.

— Не хотите ли? — предложила Станицына и поглядела на Рубцова.

Тот одобрительно кивнул головой.

— Очень бы интересно, — выговорила Тася серьезно и наивно.

— Вот и будущий директор фабрики, — показала Станицына на Рубцова.

— Семен Тимофеевич? — весело вскричала Тася.

Любаша сейчас же отошла от окна.

— Честь имею проздравить, ваше степенство, — сошкольничала она и присела.

Анна Серафимовна подумала в эту минуту, что ведь Долгушина — кузина Палтусова. Вот она увидит фабрику. Он узнает от нее, как ведется дело… Заинтересуется и сам, быть может, попросится посмотреть.

"Показать ей школу, порядок на фабрике. Пускай же она ему все расскажет…"

— Славно, тетя! — крикнула Любаша. — Возьмите и меня.

За эту поездку она схватилась. Дорогой и там, на фабрике, можно будет как-нибудь поддеть эту барышню-чтицу.

Она ничего, наверно, не читала стоящего, только пьески да романы… В естественных науках — наверняка ни бельмеса. Вот она и порасспросит ее, так, между прочим, и насчет химии и разного другого. Случаи будут.

— А тетенька заволнуется?

— Эка важность! Ну, пошлите, что к обеду не буду…

— Обедать у меня. Мы вернемся к шести часам… Вам занятно будет, — обратилась Станицына к Тасе.

— Как же! как же! — весело откликнулась та и даже захлопала в ладоши.

"Актерка поганая, — выбранилась Любаша, — все нарочно, егозит перед Сенькой".

— Да у нас немецкая масленица будет! — оживленно выговорил Рубцов и потер руки. — Ведь мы на тройке небось, сестричка!