Надежда Горлова - Паралипоменон

Сереженька все замечал - красные уши, хриплый голос, следы от мокрых ладоней.

Мать деньги давала или не давала. После шкафика почти всегда давала. То гнала, толкала кулаком в лицо, то обнимала, усаживала. Однажды Сереженька слабым, невнятным голосом пел: "Ох умру я, умру я, похоронят меня, и родные не узнают, где могилка моя. Только ранней весною соловей пропоет. Пропоет и просвищет, и назад улетит... Лет семнадцати мальчишка в сырой земле лежит..."

От этой пьяной песни у Риты сладко заболело сердце. Она мечтала, что Сереженька умирает. Все умирает, умирает, а Рита плачет, плачет, не может остановиться, а Сереженька все не может и не может умереть.

Рита грызла ручку, думала о Сереженьке. Приглушенно, прищемив занавесь, хлопнула дверь. "Вась!" Васька молчал, играя. "Вася! Я снеслася!" Брат не засмеялся. Рита обернулась - на стуле сидел и беззвучно смеялся пьяный Сереженька.

Рита отвернулась, уронила голову на стол - позор, девчонка, ребенок, дура.

- Рит, а Рит, - сказал Сереженька.

- Чего вам?

- Мамка где моя, не знаешь?

- Пошла дрова выписывать.

- А Васька где?

- С мальчишками гоняет.

- К вам в Курпинки либо и не пройти, снегу небось по крышу намело.

- Да.

- Волки-то к дому не подходят?

- Да.

- Что да?

- Подходят. Папка их из ружья пугает.

- Ты взрослая девчонка-то?

- Да.

- Сколько годов?

- Трина... Пятнадцать. Ну, пятнадцатый.

- Деньги-то дает тебе мамка?

- Дает.

- Так. Ну ладно, а тратишь ты их на что?

- Ни на что.

- Не тратишь?

- Неа.

- А чего так?

- Так.

- А сколько есть-то их у тебя?

У Риты не было.

Она была взрослая, строгая, сердитая и сказала:

- А тебе-то что?

Ее детский голос был жалок и беспомощен. Сереженька понял.

- Так. А мамка-то твоя от тебя деньги прячет?

- Нет.

- А куда ложит, знаешь?

- Знаю, в сундук.

- Так. А моя мамка? Вы ей за квартиру плотите, куда ложит?

- На кухне, на полке, в хохломе. Да она от нас не прячет, мы же не возьмем.

- Да на вас и не подумает никто.

Они замолчали. Рита подняла остывающее лицо и посмотрела в окно. Угольная ворона прыгнула на подоконник и клюнула в стекло. Рита увидела, как тяжело она слетела - будто отвалилась, и как пошел снег.

- Снег-то какой - лопухами, - сказал Сереженька, приближаясь. У него были мокрые, зеленые глаза - в них как студень дрожали слезы.

- Рит, сбегай за Васькой-то, мне он нужон, я ему патрон обещал, -сказал Сереженька так близко к Ритиному уху, что уху стало горячо и приятно.

Рита, глядя в неметеную дорожку, прошла в коридор. Хотя Сереженька и не видел, она не надела валенки - детские.

Резиновые сапоги были отлиты изо льда. Рита обежала село, и когда вернулась с братом, ей казалось, что ноги у нее в кровь изрезаны.

У калитки встретили Клавдию, она сразу заметила сапоги: "С ума сошла! Бегом домой! Бегом! Ну нет ума у девки, вырядилась она! А, явился руля! Глазки свои залил!" - с крыльца спускался Сереженька, шапкой играя с собакой в прошлогодних репьях на морде.

Он сказал брату: - Патрон-то я обещал тебе, а забыл, - и пошел за сараи.

Рита надела валенки, тоже пошла, снег хрустел как капуста, высунула язык, ловила на язык кисловатые снежинки.

Из проулка вышел Сереженька. Он сказал: "Спасибо тебе, Рит" и поцеловал в губы.

Сначала Рита плакала от счастья - в первый раз, в губы, прямо посреди улицы, он, потом плакала наоборот - посмеялся, обманул, позор какой, теперь не заходит, потому что добился своего, хвалится небось в столярке.

Началась оттепель, сосульки и сугробы мерли, ледяная горка оказалась навозной кучей, Клавдия Степановна заявила на сына, был товарищеский суд, Сереженькину зарплату отдавали теперь ей, Клавдия Степановна ночевала в школе, на уроках плакала, полоскала рот одеколоном перед уроками. Оказалось, совсем другое ему надо было, ему одно надо было - деньги на водку.

"Он бы не пил у меня, а носил бы меня на руках", - думала Рита, идя в школу.

В конце апреля в школу уже ходили из Курпинки. Во всю дорогу бежал один ручей - весь горбатый и шипел. Рита разбивала его позвонки, а они срастались. С такой радостью Рита никогда не ходила в Шовское - то у магазина со спины, то голос в столярке. Потом стал провожать Володька, и забыла.

В мае ходила в Старом Саду, все хотела нарисовать, разрывала нераспустившиеся, розово-белые бутоны яблонь. Оторванные лепестки были похожи на веки с прожилками. Услышала шаги, прижалась к дереву. Вышел Сереженька, пьяный, срывающий и жующий молодые листья.

- Рита, ты?

Рита молчала.

- Я ведь не из-за денег тогда. Я так, Рит.

Пошел дальше, по прозрачному еще Саду, и от того, что ветер качал деревья, Сереженька казался пьянее, чем был на самом деле.

-28

Рита стояла в тамбуре, придерживая дверь носком сапога. Только что прошел быстрый дождь, и все вокруг поверхностно намокло, открытая дверь запахла старым осклизлым деревом.

Брат ездил по двору на велосипеде, скользя по мокрой траве и вихляясь, оставляя заметный темный след.

Рита услышала, как зафыркала лошадь за Сосником и громко сказала:

- Едет.

Вышли мать и Отец. Мать сейчас плакала, а у Отца был прилежный вид, как будто это он ехал поступать в институт.

Володька в брезентовом плаще был похож на монаха. Василий поравнялся с телегой, и ребята пожали друг другу руки.

Заходи, Володь, - заговорила мать, и в голосе у нее была надежда, бражка есть - злюшшая, выпьешь чарку - как мед, голова работает, а ноги уже отнялись.

Неа, теть Дунь, на автобус надо поспевать, - сказал Володька, загружайся, Рит.

Так я вынесу, на дорожку, ты же вон - отсырел, хоть изнутри погреешься.

Мать побежала в дом, а отец аккуратно разгреб сено на телеге и поставил в него Ритин чемодан, взял у Риты из рук и бережно положил папку с рисунками.

Вась, сказала Рита, - ты хоть месяц не пей, дай родителям успокоиться.

Я? Да я в рот не беру, я только на Дне рождения и выпил-то, да на свадьбе, да на проводах... ты что...

Прибежала мать с полной кружкой.

Закуску бы хоть дала, - строго сказал Отец.

Мать посмотрела на него с отчаяньем.

После первой не закусываю, - Володька выпил до дна, как воду, дергая кадыком и краснея. Делая вид, что утирает рукой губы, вытер и глаза. Слабовата.

А еще! Зайди, Володь, еще налью - вон фляга есть и покрепче.

Дуня, ну им же ехать, - сказал Отец, - хлеба-то хоть вынеси закусить.

Пора бы и трогаться, не гнать же лошадь-то, - сказал Володька.

С Веркой не гуляй, она дура.

Сама ты.

Попомнишь мои слова, попомнишь.

Мать вынесла хлеб и полную кружку.

Отдай-ка мне кружку, - сказал Отец.

Да что ты, дай ему, мало ведь Володе, взрослый парень же.

Не волнуйся, дядь Вань, я пью и не пьянею, - сказал Володька. Голос его уже поплыл.

Что же вам, женщинам, только бы напоить кого-нибудь, - сказал Отец, отбирая у матери кружку с самогоном, - им же ехать.