Надежда Горлова - Паралипоменон

В гостях, в душном маленьком доме завязался спор. Корней Иванович спрашивал у стариков, кого бы попросить себе в помощники садовода "старею, надо кого-то обучать на смену". И старики долго советовались, обсуждали кандидатуры так, как будто не знали о вожделении Владимира Корнеича. Корней Иванович не подозревал глубины и силы сыновнего желания "ему что ни делай, лишь бы укорять отца", а братья старики верили в непреложность отцовской воли.

Владимир Корнеич из гордыни не сказал ни слова, но у него поднялось давление и белки глаз покрылись красными трещинами.

Они выпили мало, но Владимир Корнеич ощущал себя пьяным, гордыня едва сдерживала ненависть в присутствии чужих стариков.

Наконец они вышли, пошли к лошади, отец впереди, в собачьем распахнутом полушубке - снег плавился на воротнике и мокрый мех тянул псиной. Садовод облизывал красные губы и касался белесым языком, неприятно напоминающим сыну обрезок сырого мяса, льдинок на пегих усах. Он принялся перепрягать, медленная уверенность в движениях, спокойствие отца бесили Владимира Корнеича.

Снег опушил ресницы лошади, и вид у нее стал удивленным.

Стой спокойно, твою мать, - ровно сказал Корней Иванович и, затягивая, дернул упряжь.

Снег пошел быстрее и косо.

-- Вставай, отец!

Лошадь кашляла, косилась на упавшего хозяина и переступала мохнатыми запорошенными ногами.

-- Вставай, отец!

Отец не вставал. Корнеич оглянулся - в доме вздрогнула молочная занавеска, как будто моргнул глаз.

Корнеич взвалил отца на сани, стал перепрягать опять, по-своему, за уши стекал кипятковый пот, а пальцы коченели, не гнулись, медленно поехал в больницу.

Садовод умер - Корнеич сказал, что лошадь ударила его копытом в висок.

В Курпинке началась тирания Корнеича.

Она продолжалась до тех пор, пока его не выгнали из совхоза за пьянство. Корнеич перестал разговаривать и только рычал, как пес во время гона. Он пытался поджечь Курпинку и умер в тюрьме от гангрены, возникшей из-за не залеченных ожогов.

-9

Любу бросил жених - уехал в Липецк учиться, пошли слухи, что женился. Люба уходила в лес. Она садилась на слизистые рваные пни на берегах старых прудов с мертвой серой водой, затканной мозаичной ряской - когда видишь такой пруд издалека, кажется, что лежит зеленое разбитое зеркало, все в кудрявых трещинах. Люба плакала, вместе со слезами растирала по лицу клюквенных комаров, обгрызала зазубренные молочные, как нарождающиеся месяцы, ногти.

Однажды она видела лося, сначала смотрела на него, как на внезапно появившуюся за лозняком стену, а потом ветка вздрогнула и видение ожило, сложилось в лося.

От Любы пахло тиной, в ее одежде заводилась плесень. Евдокия боялась, что сестра утопится или тронется рассудком, как мать:

Поезжай, Любка, в Лебедянь, на стройку, что молодой тебе в деревне сидеть - а то будешь городская, дайкось за городского выйдешь.

Любе было семнадцать, она уехала в вязаной кофте с мумиями ольховых сережек, застрявшими в вязке.

Она выросла в лесу, в общежитии все шесть девочек были из разных деревень - они жили как волчицы в одной клетке, по ночам плакали, по утрам за волосы оттаскивали друг друга от отсыревшего полупрозрачного зеркала.

В лебедянском Доме культуры девушки взрослели быстро. Люба покрасила волосы и курила в кустах боярышника, заедая запах листьями. За ней ухаживал разведенный, с макаронной фабрики.

Она пригласила его в Курпинку на выходной из одного тщеславия показать деревенским городского жениха.

Евдокии понравился "солидный мужчина" - он сидел, расставив ноги, уперев в колени красные, в белых трещинах на фалангах пальцы, и платком утирал лиловый пот.

Евдокия уговаривала Анатолия выпить - в стакане с палевой брагой стояли и растворялись мохнатые лучи. Анатолий отказывался и пригубить - "не пью, хозяйка, сроду в рот не брал" - это было очень подозрительно, но не вызвало подозрений.

Евдокию охватило страстное, тщеславное желание выдать сестру за непьющего - "выходи, девка, за Анатолия. Суженого конем не объедешь, кто много копается, счастлив не бывает". Люба отмахивалась: "да иди ты еще" ей понравился кудрявый блондин на стройке, без переднего зуба, желтоглазый веселый монтажник.

Монтажник выпивал и танцевал в Доме культуры, подмаргивал Любе. Когда он улыбался, у него на щеке появлялась ямочка. В его присутствии Люба смеялась без умолку - они танцевали, но ни разу не поговорили.

Евдокия сердилась - "Любка глупая, не нуждается хорошим женихом", решила применить строгость.

Ветер шумел за окном, перемешивая березы, и бесшумно гнал крошки по столу в Доме. Евдокия сказала:

- Ты, Любка, либо иди за Анатолия, либо как знаешь, но к нам не приезжай - и тесно тута, и детей кормить надо, и Отцу надо отдыхать хоть в воскресенье - он не молодой уже.

Все было несправедливо, у Евдокии бегали глаза, Люба побледнела и Евдокия тут же раскаялась, стала звать, но Люба убежала, в Шовское и на попутке в Лебедянь, на пороге Дома культуры она палочкой счищала курпинский суглинок с каблуков. Мимо нее прошел монтажник в обнимку с женщиной. Это была его замужняя сестра, он хотел, чтобы она познакомила его с Любой, смеющейся девушкой с таким гладким лицом, что в нем можно было как в воде отразиться тенью.

Он не заметил скорчившуюся на крыльце Любу с измочаленной палочкой в руке. Люба видела его - и не пошла на танцы.

Свадьба была в Лебедяни, в доме жениха. Столы вынесли во двор, и на них вскакивали разлапистые как капуста куры. Ошметки сухого навоза летели из-под ног танцующих гостей.

На второй день свадьбы Анатолий выпил рюмку водки, в которой нырял болотный огонек как пузырек в ватерпасе, сглотнул так, будто проглотил расколотое стекло, и обвел двор медленным как солнце взглядом. Начался запой.

Люба со свекровью прятались в соседских сараях и там ругались бесшумно, как глухонемые, чтобы не выдать себя перед соседями. После таких бессловесных ссор Любе казалось, что у нее резиновые губы.

Она лишилась невинности только через два месяца после свадьбы, когда запой Анатолия иссяк.

Второй запой был мрачнее. Анатолию всего несколько раз удалось ударить Любу - она уворачивалась. Ей даже нравилась эта война - быть легкой, как пух, спать чутко, как в лесу, двигаться по дому тихо, как луч.

-10

В Курпинке директор объезжал поля. Подсолнухи отцветали, и лепестки их заскорузлой шелухой шуршали на обочинах.

У поворота к Малинкам стоял черный мотоцикл с коляской. В поле гремело, подсолнухи в смертельном страхе качали тонкими шеями и запрокидывали черные пыльные лица к небу.

На дорогу вышла баба, желтая от солнца. Она несла стопку подсолнечников словно стопку тарелок, увидев директора, стопку уронила, и несколько черных тарелок раскололось.