Анатолий Гребнев - Дамоклов меч (Из цикла Венок сюжетов)

- Но я еще, прости меня, собираюсь пожить, - возразил Аркадий.

- Я не сомневаюсь. Пожить мы любим, - заметила на это Диана. - И все-таки давай подстрахуемся на всякий случай. Кто знает!.. Так вот, Аркадий Аркадьевич, вы пишете завещание. Как я уже сказала, все движимое и недвижимое. Но это еще не все. Вы делаете меня наследницей всех ваших авторских прав как на прошлые, так и на будущие сочинения, дай вам бог написать их побольше. Все это оформляется в нотариальной конторе, я получаю бумагу - и вы свободны. По крайней мере, с восьми утра до двенадцати ночи. Ночуете же вы здесь, дома.

Наступила, как можно было предвидеть, глубокая пауза, в течение которой Аркадий Аркадьевич лихорадочно обдумывал условия, а главное, последствия предложенного ему контракта.

- По-моему, это хороший выход, - подбодрила его Диана. - Другого, впрочем, и нет. Ты ведь не станешь меня вынуждать, чтобы я совершала какие-то поступки, за которые будет потом стыдно нам обоим.

- Какие же это? - полюбопытствовал Аркадий.

- Ну, как поступают обманутые жены, ты разве не слыхал? Начиная с парткома и тому подобное. Я всегда этому удивлялась: думаю, ну и чего она этим достигает? А ведь и достигали, кстати говоря. Возвращали мужей. Приходили, еще как, за милую душу. И жили потом нормально, еще детей рожали. Но это - одни женщины. А другие... у тех другая цель. Не это вот убогое счастье. А посмотреть, как он, миленький, будет вертеться. С испорченной биографией... Это у них там, в Америке: хочешь развестись - плати отступного. А у нас - анкета, карьера. Да если еще жене известны про него какие-то факты... Факты, как ты знаешь, упрямая вещь - это кто сказал?..

Тут она замолчала. Можно было не продолжать. "Какие-то факты" - чего же еще больше. Кстати, какие факты, что за факты?.. Аркадий Аркадьевич тут же представил себе ее письмо в инстанции - а что, почему бы и нет, с нее станет... Сейчас они сидели друг перед другом, по обе стороны стола, как в служебном кабинете, и она в кресле, как при должности, не хватало только телефонов по левую руку.

- Дай мне подумать, - сказал Аркадий, и она ответила с непринужденностью:

- Бога ради, я не тороплюсь, - уже зная, что он согласен на все.

7

С этого дня Аркадий Фаустов жил в вечном страхе.

Все вроде бы уладилось. Они с Дианой оставались, как и было условлено, под одной крышей, поддерживая корректные, даже как бы дружеские отношения - с вечерними чаепитиями перед телевизором на кухне, с общими знакомыми. Оказалось, что можно жить и так. Спал Аркадий у себя в кабинете, и с этим, к счастью, проблем не возникало, Диана с самого начала подчеркивала, что он свободен от супружеских обязанностей, иногда и пошучивала по этому поводу. Сама она, похоже, также не осталась без утешения - звонили незнакомые мужские голоса, Аркадий, случалось, звал ее к телефону, она удалялась с трубкой, после чего загадочно улыбалась, видимо, ожидая его расспросов... Утром, позавтракав, он отправлялся в Лихов к Наташе, оттуда на работу в Союз, или сначала на работу, потом к Наташе. Секретарша Елена Даниловна знала оба телефона.

В квартиру к Наташе привезли со временем пианино, рояль там не помещался; прикупили кое-что из "техники", но работа почему-то не шла, и Аркадий уезжал сочинять к себе в мастерскую или чаще домой, то есть к Диане, в старый свой кабинет, где жили все его привычки. Здесь выглядело все по-прежнему. И дни рождения, и другие дни, событиями не отмеченные, собирали, как и встарь, полный дом людей, и хозяйка была, как всегда, на высоте, и хозяин, как всегда, на месте.

А работалось все труднее. Кто это из поэтов отвечал на вопрос, трудно ли сочинять стихи: "Совсем нетрудно, нет ничего проще, если тебе их кто-то диктует, и - совершенно невозможно, если не диктует никто"? Так вот, никто не диктовал, как раньше. И были тому, наверное, свои причины, и не в последнюю очередь та нервная жизнь, на которую он себя добровольно обрек. И так продолжалось не месяц, не два и не год, и не было никаких сил разорвать этот круг: там оставалась Наташа, здесь Диана, не терявшая бдительности, - стоило однажды не прийти ночевать домой, как последовало напоминание о контракте, на этот раз без дипломатии, с криком и угрозами.

А чего, собственно, он боялся?

Он и сам не раз задавал себе этот вопрос.

Какой-то, черт побери, контракт, какое-то нелепое завещание, оформленное, однако, по всем правилам, и все эти безумные разъезды с непременным возвращеньем к жене, которая уже и не жена, - с какой стати? Какой такой властью над ним могла обладать эта маленькая женщина, купившая его волю, его настоящую и будущую жизнь? Какие уж такие угрозы могли держать его в тупом бессильном повиновении каждый день и час?

Так он спрашивал себя постоянно и - не находил разумного ответа.

Ну хорошо, ушел из семьи, подумаешь, какое дело. Мало ли людей разводятся с женами, заводят вторые семьи, производят на свет побочных детей. Вот у такого-то, говорят, целых двое - сын и дочь, сын в Ленинграде, студент консерватории. Ну и что же? Кто из нас не грешен, в конце концов!

Пожалуйста, греши на здоровье. Только без скандала.

Скандал меняет дело. Скандал - это скандал. Ответственность, переложенная на плечи других. Письмо в инстанции, которому нельзя не дать хода. Жалоба, на которую кто-то обязан реагировать. Письмо ставится на контроль. Доложите о принятых мерах.

В этот раз тебе ничего не будет. Пожурят и отпустят с миром. "Ну что ж ты, брат, - скажет куратор Василий Васильевич, - не мог с ней договориться? Такие вещи надо решать дома. Как ее хоть зовут-то, эту красотку? Ну, ты даешь!"

Вот и все, казалось бы. "Что там у вас в семье, Аркадий Аркадьевич? Вы уж, пожалуйста, разберитесь. Не подводите нас".

Это - уже на "вы" - сама Екатерина Дмитриевна. Строга, говорят, в этих вопросах. "Разберитесь". - "Хорошо, Екатерина Дмитриевна, попробую".

И только-то!

Но уже на ближайшем пленуме, в сентябре, тебя под благовидным предлогом или вовсе без объяснений, автоматически, лишают должности, выводят из игры. "Что случилось? - шепчутся коллеги. - За что его так?" А ни за что, братцы. Без всяких формулировок. "Есть предложение освободить".

А тут как раз конгресс в Париже, вагнеровские дни в Байрейте, юбилей Сибелиуса в Хельсинки. И все это уже без тебя. И Отто Хагер будет растерянно спрашивать у нового главы делегации, Отто Хагер, великий дирижер, душа лейпцигского Гевандсхауза, - растерянно: "А где Аркадий?" - "Он, к сожалению, не совсем здоров". - "Надеюсь, ничего серьезного?"

А уж как воспрянут завистники! И чем это еще обернется, можно только гадать.

Воображение подбрасывало варианты один страшнее другого, но всякий раз, поразмыслив, Фаустов говорил себе: ну и что! подумаешь! велика важность! - соразмеряя все эти ужасы с одной-единственной выгодой, которую он получал взамен, - свободой. И выходило так, что и великим Отто Хагером, и юбилеем Сибелиуса, и еще чем-то, и чем-то еще можно вполне пожертвовать ради простой возможности жить так, как хочется, никого и ничего не боясь. Да и к тому же - времена менялись, прежде суровые нравы заметно мягчели - живи сам и давай жить другим; уж и не слышно было, чтобы парткомы возвращали мужей обманутым женам... А что касается завещания, то его можно было запросто и аннулировать, переиначить, написать новое, пока ты жив, - как ему такое не пришло в голову? В общем, выходило, что и пугаться-то особенно нечего.