Ирина Грекова - На испытаниях

- Да, наша жизнь часто совершает крутые повороты, - сказал Гиндин. Когда становится плохо, я всегда на это надеюсь. Я оптимист.

- А знаете, - снова заговорил Сиверс, - я по этому поводу вспомнил одну историю про Дмитрия Дмитрича Мордухай-Болтовского, был такой профессор, математик. Случилась эта история то ли в двадцать втором, то ли в двадцать третьем году. В университете, где Дмитрий Дмитрич имел кафедру, проходила очередная кампания по выявлению классово чуждых элементов. Роздали анкеты. Дмитрий Дмитрич возьми да и напиши в графе "сословная принадлежность до революции": дворянин, мол, но это неправильно, потому что по справедливости род Мордухай-Болтовских княжеский; что интригами царского правительства княжеский титул был у рода отнят и что он просит советскую власть его восстановить: "Бывший князь, - пишет, - это все равно как бывший пудель". Что тут началось - вы себе представляете. Старика отовсюду поперли в три шеи. Он и сам понял, что сглупил, но было уже поздно. Совсем бы ему плохо пришлось, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что семья Болтовских не раз прятала Михаила Ивановича Калинина от полиции. Так вот, когда вся эта история разразилась, поехал Дмитрий Дмитрич в Москву к Михаилу Ивановичу на прием: "Так и так, мол, заступись, гонят меня отовсюду". Михаил Иванович, конечно, его принял, выслушал, обещал помочь. Сидят они друг против друга - старое вспоминают. И говорит Михаил Иванович Калинин: "Дмитрий Дмитрич! А помните, как вы мне тогда говорили: "Брось, Миша! Лбом стену не прошибешь!" - "Помню". - "А ведь прошибли-таки, Дмитрий Дмитрич".

Генерал Сиверс умолк.

- Я не совсем понял, к чему вы это рассказывали? - любезно осведомился Гиндин.

- К тому, что лбом стенку как раз и прошибешь, если только бить систематически.

- Золотые слова, - сказал Гиндин и поднял бокал. - Итак, за лоб?

- За лоб, Семен Миронович. А еще лучше, за лбы.

...Внезапно раздалось какое-то утробное гоготание, всхлипы и свисты, а затем из ванны донесся плещущий шум: пошла вода.

7

На другой день генерал Сиверс встал рано, чтобы ехать на опыты. Голова у него болела, во рту был железный вкус. "Старею, - подумал он, - и выпили-то всего ничего". Он пошел мыться - кран защебетал, выронил ржавую каплю и иссяк. Сиверс неохотно умылся теплой водой из ведра; на дне отстоялся за ночь бархатистый слой ржавчины. Опять: "Старею, начинаю чувствовать неудобства". Он прошел обратно в номер, взял с подноса зачерствевший, обмаслившийся вчерашний ломтик сыра и с отвращением съел. Через пять минут должна была прийти машина. Он спустился вниз. У лестницы стоял низенький старичок, серый, как мышь, с бритой головой и небритым лицом.

- Здравствуйте, - сказал Сиверс.

- Здравствуйте, - ответил старичок трагическим шепотом, - я вас специально здесь дожидаюсь. Я Гиндин, Мирон Ильич, папа генерала.

Сиверс подал ему руку:

- Очень рад познакомиться.

- Я ждал вас, потому что имею твердое намерение с вами поговорить. Я вас ждал как спасителя!

- Пожалуйста. Чем могу служить?

- Пройдемте к нам, - сказал старичок, робко оглядываясь, - только прошу тет-а-тет, строго между нами.

- Будьте благонадежны.

Они вошли в комнату, пустоватую, точно такую, как номер "люкс" наверху, только похуже и попроще: без зеленой скатерти, без зеркала, без филодендрона в углу. Комната казалась нежилой, только на стуле, растопырив золотые плечи, отдыхал огромный генеральский китель да из-под кровати показывала стоптанные задники пара разболтанных шлепанцев.

- Вы простите, здесь не совсем порядок, не успеваю убирать. Знаете, семьдесят пять лет - это семьдесят пять лет, а жара есть жара.

Руки у старика дрожали, и он все топтался.

- Вы бы присели, - сказал Сиверс.

- Вы садитесь, вы! - воскликнул папа Гиндин. - Вот на это кресло, а я на стуле, я так, я на стуле посижу, что вы.

После короткой борьбы Сиверсу пришлось-таки сесть в огромное кресло, хранившее, казалось, отпечаток мощных плеч генерала Гиндина, а старик примостился напротив на стуле, робко поджав ноги.

- Ваше имя-отчество, позвольте узнать?

- Александр Евгеньевич.

- Я в энциклопедии читал про одного Сиверса, так это не вы?

- Нет, это мой дядя.

- Очень плохо у нас еще работают энциклопедии. Такого человека, как вы, - и не поместить.

- Мирон Ильич, - сказал Сиверс, - я надеюсь, речь идет не о том, чтобы устроить меня в энциклопедию? Если у вас есть такая возможность, я об этом охотно поговорю в другой раз, а теперь я должен ехать...

- Что вы, простите, я сейчас, - заволновался старик. - Мое дело совсем не в этом. Я к вам обращаюсь потому, что вы имеете влияние на моего сына. Пожалуйста, запретите ему пить.

- Помилуйте, как я могу ему запретить? Мы с ним едва знакомы.

- Нет, не говорите, я видел, в каком состоянии он вчера от вас пришел. Ему нельзя пить ни капли, это для него яд, смерть. У него очень больное сердце!

- Охотно верю, но я тут ни при чем. Я его не совращал. Он сам ко мне пришел с бутылкой "мартеля". Ей-богу.

- Знаю, знаю, - горестно поднял ручки Мирон Ильич. - Но если бы вы его не поддержали в этой идее... Он не стал бы пить один.

- Ваш сын, кажется, не совсем мальчик.

Старик заплакал.

- Вы не знаете моего Сему. Это же такая душа! Нежный, чувствительный... Вы видите только оболочку, грубую оболочку солдафона. Я, только я один, знаю, какая это душа! Это цветок, а не человек.

Сиверс невольно улыбнулся.

- Не смейтесь, ради бога, не смейтесь, - взмолился папа Гиндин, сложив ладошками мохнатенькие руки, - не знаю, как передать вам, чтобы вы поняли! Никто не понимает. Его собственная жена не понимает! Не поехала с ним сюда... Я не осуждаю, но, если бы я был его женой, неужели бы я с ним не поехал? Куда угодно поехал бы, на край света... А как он переживает, Сема, это страшно смотреть. "Папа, - говорит он мне, - никто меня не любит, ты один меня любишь, папа". Так и говорит! И это правда, святая правда. Я у него один, и он у меня один. Не пей, говорю, Сема. Пьет...

Старик вынул из кармана заношенный серый платочек, сложил плотным квадратиком и вытер слезы. Сиверс болезненно сморщился. Не слезы пронзили его, а этот платочек.

- Ну-ну, - сказал он, - пожалуйста, Мирон Ильич, не плачьте, а то я сам зареву, я человек нервный. Скажите, чем я могу помочь, ну право же, я постараюсь.

- Чем помочь? Будьте ему другом. У него же нет друзей, ни одной души. Гордый, одинокий. Здесь на него смотрят косо, не прощают ему принципиальности. Он же честный, как брильянт, а люди этого не любят. Он говорит "плевать", а разве ему плевать? Все эти сплетни, разговоры - они ему ложатся прямо на сердце. А самое главное, ему нельзя пить, ни грамма. После второго инфаркта профессор так и сказал: "Будет пить - покупайте сразу место на кладбище". Хорошо? А он пьет.