Ирина Грекова - На испытаниях

- Успокойтесь, Мирон Ильич, я больше с ним пить не буду и его удержу при случае...

- А разве в этом все? - вскричал Мирон Ильич. - Эта Ада рядом с ним, видели? Страшная женщина! Разве она его любит? Она любит только свою красоту, и больше ничего! Это сердце, неспособное к любви. Мрачная пустыня, а не сердце! На меня она смотрит, как... Клянусь вам, я на паршивую собаку смотрел бы добрее, чем она смотрит на меня! Нет, ничего, я терплю, я все стерплю ради бедного Семы...

- Послушайте, Мирон Ильич, зря вы отпеваете своего сына. Ваш Сема мужик могучий. Деятелен, энергичен, сам черт ему не брат. Вчера мы с ним ноздря в ноздрю пили, даже я маленько покосился, а ему хоть бы что. Его надолго хватит, честное слово. Он еще вас похоронит.

- Вы это серьезно? - робко обрадовался старик. - У вас такое впечатление?

- Совершенно серьезно.

- Может быть, вы и правы, может быть... Я тут все один да один, не с кем посоветоваться, поневоле начинают появляться мысли... Может быть, может быть...

- Не может быть, а именно так, - авторитетно заявил Сиверс. - А что касается вина, так я вам напомню прекрасное четверостишие Омара Хайяма:

Я пил всю жизнь, умру без страха

И хмельный лягу под землей.

И аромат вина из праха

Взойдет и встанет надо мной!

Папа Гиндин вдруг чрезвычайно оживился:

- Омар Хайям! Вы любите Омара Хайяма? Не может быть!

- А вы тоже любите?

- Обожаю!

- Прекрасно! А помните...

...Шофер за рулем машины, ожидавшей генерала Сиверса у подъезда гостиницы "люкс", несколько раз уже давал нетерпеливые сигналы, но Сиверс и Мирон Ильич его не слушали. "А помните вот это?" - спрашивал Сиверс. "Да-да, прекрасно, возвышенно, - отвечал Мирон Ильич, - а помните вот это?" И они все читали и читали стихи, и старик хлюпал от радости, да и Сиверс был растроган.

Они не заметили, как подъехала машина, как поднялся по ступеням вышедший из нее большой человек, как приоткрылась дверь. Посредине комнаты на цыпочках стоял Мирон Ильич и, размахивая руками, декламировал:

Когда я трезв, нет радости ни в чем,

Когда я пьян, мутится ум вином.

Но между трезвостью и хмелем есть мгновенье,

Которое люблю за то, что жизнь - лишь в нем.

- Да-да, - отвечал Сиверс из кресла, - именно так!

- Здравствуйте, Александр Евгеньевич, - сказал, входя, генерал Гиндин. - Я вижу, что вы с моим папой уже нашли общий язык.

8

Дни в Лихаревке шли горячие и тяжелые, они начинали задыхаться уже с утра. По мере того как крепчала жара, командование переносило начало рабочего дня все раньше и раньше. Теперь он начинался уже в пять часов, и все равно спасения не было. В служебных помещениях люди сидели измученные, потные, злые, прилипшие к своим стульям. Иногда даже напиться было нечем, и служащие бегали из отдела в отдел в поисках воды. Об испытательных площадках и говорить нечего - там был сущий ад, и все-таки изнуренно и упрямо работали черные, на себя непохожие офицеры и солдаты. И среди этого раскаленного окаянства особым миром приволья была пойма. Наверху - плоская степь, мертвое однообразие, карающий зной. Внизу - пойма.

Пойма была бесконечно разнообразна. Она менялась от моста к месту и от дня ко дню. Река здесь распадалась на сотни рукавов, намывала и снова разрушала песчаные острова, затопляла ивняковые заросли, выворачивала вверх корни - разнузданная смесь воды, песка и растительности. Кусты и деревья в пойме росли где попало; где только удавалось зацепиться корнями: на берегу так на берегу, в воде так в воде. Все это пускало листья, произрастало, буйствовало. В узких протоках, где вода бежала особенно быстро - на веслах не выгребешь, - ветки затопленных кустов напряженно дрожали, согнутые течением, и все-таки зеленели, зеленели изо всех сил. Были в широкие рукава, где все более или менее приходило в порядок: посредине - вода, по краям - зелень. Один из таких рукавов, рукав-богатырь шириной полкилометра, а то и больше, облюбовали приезжие - командировочные - для купанья. Местные жители купаться почему-то не ходили, отсиживались после работы в домах.

- Черт их знает, - сказал Теткин, - окопались у себя в квартирах, окна завесили, детей воспитывают, а здесь - такая красотища! Силой бы притащил.

На песчаном берегу большого рукава расположилась группа купальщиков: Скворцов, Манин, Теткин, Джапаридзе, а из женщин - Лора, Томка и Лида Ромнич. Они пришли с площадки; рядом с Теткиным лежал мегафон, который он "для форсу" таскал с собой на испытания, любил при случае ругнуться в трубу, но в присутствии женщин удерживался. Сейчас женщины отдельной кучкой жались поближе к кустарнику с его мелкой, коротенькой тенцой; мужчины добросовестно загорали. Один Джапаридзе солнца избегал, потому что по неосторожности уже обгорел. Он сделал себе небольшой шалашик из простыни, подпертой мерной линейкой, и лежал под ним на одеяле, спрятав от солнца упитанный малиновый торс, но выставив наружу ноги. В руках у него был "Огонек", он решал кроссворд.

- Гляди-ка, наш нежный Лютиков на одеяле устроился, - сказал Теткин. Под собой - индивидуальное одеяло, над собой - индивидуальная крыша. Непримиримый борец за собственное благополучие.

- Он же обгорел, - вступился Манин.

- Обгорением можно оправдать шалаш, но не одеяло. Мишка, откуда одеяло? Для гостиничного - слишком красивое.

- Одна знакомая дала.

- Друзья, - сказал Скворцов, - вы недооцениваете человека. Перед вами Казанова лихаревского масштаба. Каждый вечер он бреется с риском для здоровья, надевает галстук-бабочкой системы "смерть девкам" и уходит на поиски любовных утех...

- Вы преувеличиваете, - польщенный, сказал Джапаридзе.

- Не скромничайте, мне все известно. У меня своя агентура по всей Лихаревке работает. Знаю, например, что вы предпочитаете брюнеток средней упитанности, в отличие от Теткина, который более разнообразен в своих вкусах... Теткин, подобно трудолюбивой пчеле, снимает мед с любого цветка...

- Ты циник, - сказал Теткин. - Я должен бороться с твоим влиянием на массы. Ты опустошаешь нас своим цинизмом.

- Тебя опустошишь, как же, - сказал Скворцов. - Ну, не знаю, как массы, а я в воду. Кто со мной? Поплыли на ту сторону, а?

Он встал и расправил плечи, противоестественно втянув загорелый живот чуть не до позвоночника.

- Вы по системе йогов работаете? - спросил Джапаридзе.

- Нет, по своей собственной.

- И чего хвастаешься? - сказал Теткин. - Ничего красивого в тебе нет! И за что только тебя женщины любят?

- Тебя они, кажется, тоже не обижают.

Лида Ромнич в каких-то выцветших трусиках, с узкими лямками лифчика на худой разноцветной спине молча встала и пошла в воду. Войдя по пояс, она бросилась и поплыла. "Да она - разрядный пловец", - сразу отметил Скворцов. Лида шла кролем с той непостижимой мягкостью слитных движений, которая делает человека в воде похожим на рыбу, на выдру, на дельфина. Скворцов тоже кинулся в воду и, подстроившись, поплыл рядом с ней. Лида высунула голову, гладко облипшую мокрыми волосами. Чужое, озорное лицо казалось лилово-коричневым.