Ирина Грекова - На испытаниях

- Здравия желаю, товарищ генерал. Разрешите сесть?

- Пожалуйста, буду рад. А, это вы, майор Скворцов, лихой стрелок по самолетам? Здравия желаю. Протоиерей энского собора благодарит причт за бравое и хватское исполнение обязанностей.

Скворцов сел.

- Ну как ваш раненый? - спросил Сиверс.

- Поправляется. Через неделю обещают выписать.

- Это вам посчастливилось. Могло быть хуже.

- Слава богу, обошлось. Даже в некотором роде все к лучшему. Лору Сундукову знаете? Сразу после госпиталя хотят расписаться.

- Это такая толстенькая?

- Да, она.

- Хорошая женщина. А знаете, о чем я сейчас думал? Вспоминал Державина. Помните оду Державина на смерть Суворова?

- Не помню.

- Надо помнить. Ода называется "Снегирь".

Что ты заводишь песню военну,

Флейте подобну, милый снегирь?

И дальше:

Сильный где, быстрый, смелый Суворов?

Северны громы в гробе лежат!

Отличные стихи. Какова аллитерация: "Северны громы в гробе лежат!" Тухачевского вот тоже нет. А какой был полководец!

Скворцов смутился, не зная, что отвечать.

Самолет взревел, двинулся по летной дорожке, некоторое время мягко подпрыгивал, потом оторвался от земли и полетел.

Сиверс сидел с закрытыми глазами. Два других кресла оставались свободными. На боковых сиденьях разместились попутчики-офицеры кругленький капитан, наследник Суворова, вероятно москвич (для здешнего полноват), и два других, без сомнения здешних, - оба коричневые, высушенные, с резкими белыми морщинами у глаз. Один постарше, угрюмоватый майор, а другой лейтенант, с белой улыбкой. Он никого из них не знал. Ну, и хорошо, что не знал. Хорошо, что один.

Скворцов взял газету, но ему не читалось. Моторы гудели, самолет подныривал и выравнивался, каждый раз чуть меняя тембр рева. За окнами была какая-то облачная чушь - смотреть не на что. Он опустил газету и стал думать. Мысли были очень длинные - каждая в час длиной.

Например, он думал об Игоре Тюменцеве, видел его лицо сзади вполоборота, когда он сидит за рулем: пушистую щеку и умный голубой глаз с девчачьими ресницами. Эх, нескладно получилось... Парень пришел попрощаться. Надо было поговорить, порасспросить... Он жалел, что так вышло, а главное, эта жалость длилась. Обычно он не думал много над своими промахами. Он как-то убежден был, что жизнь бесконечна и каждая ошибка исправима. А сегодня понял, и даже не понял, а кожей почувствовал, что жизнь конечна, очень даже конечна, и в ней всякое лыко в строку. Незаданный вопрос. Несказанное слово. Или сказанное, но не то.

Потом он стал думать про Теткина, который, слава богу, уже поправляется, а если бы погиб, то это была бы вина - ух, какая вина! И что, в сущности, результат для оценки вины не так уж важен - вина есть вина, и никуда не денешься. По смежности с Теткиным он вспомнил генерала Гиндина, лежавшего в том же госпитале, и от души пожелал ему здоровья и долгой жизни. Он еще не знал, что генерал Гиндин сегодня умер, и в Лихаревке сейчас только и разговоров, что об этой смерти.

И, конечно, больше всего он думал о Лиде Ромнич. Даже не думал, а просто представлял себе, как она стоит там одна на своих длинных ногах, становясь с каждой минутой все дальше и дальше, все меньше и меньше...

- Товарищ майор, вы не спите? - тихонько спросил голос.

Скворцов вздрогнул и открыл глаза. Над ним стоял круглолицый и красноухий, правильно застегнутый капитан.

- Мы тут пульку сообразили, просим вас четвертым, - шепотом сказал он, покосился на спящего генерала и плутовски прикрыл один глаз.

- Отчего же, всегда готов.

Скворцов встал, отряхивая с себя мысли. Он подошел к откидному столику, где уже тасовали карты два коричневых офицера, которых он в Лихаревке признал "здешними". Впрочем, сейчас уже было ближе до Москвы, чем до Лихаревки. В Москве они сразу станут "нездешними". А он сам? Сам он везде был "здешним" - такая жизнь.

Полненький капитан сдал карты. Скворцов посмотрел на свои и обмер: десять треф на руках! Что-то невероятное.

- Десять треф, - сказал он и бросил карты веером на стол.

- Вот это начало! - восхитился капитан. - Вам, товарищ майор, должно быть, в любви не везет.

- Да, не повезло-таки. Ну, теперь, братцы, берегись: я в азарт вошел.

- Тасуй - сдавай, - пробурчал майор.

Скворцов сдал карты.

- Раз.

- Пасс.

- Два.

- Два мои.

...Игра шла. Скворцову везло - карта к нему так и перла. В общем, ему было неплохо. Только мешало сознание, что он слишком много, неприлично много выигрывает. Как он ни рисковал, выигрыш все рос. Угрюмоватый майор только крякал. Капитан начинал нервничать, а лейтенант все улыбался белыми зубами. Они играли, пока самолет не приземлился.

- Москва, товарищи, дальше не повезем, - объявил командир корабля, выходя из рубки.

Скворцов встал и широко потянулся:

- Слышали? Москва. Спасибо за компанию.

- А расписать? - ревниво спросил угрюмоватый.

- Не надо. Все равно я вас всех обыграл.

- Игра есть игра, - солидно заметил полненький.

- Ха! Вы меня разве не знаете? Я - знаменитый самолетный шулер Скворцов. Слыхали?

- Это шутка, товарищ майор? - спросил капитан.

- Какая шутка? Я шутить не люблю. Ну, приветствую вас.

Скворцов бодро откозырял, взял свой чемоданчик и пошел к выходу. Он спустился по трапу и ступил на московскую землю. Прежде всего его удивила трава - густая, сочная, интенсивно зеленая. Потом солнце. Какое же это было мягкое, прохладное, невинное солнце!

Офицеры спускались следом. Последним шел генерал Сиверс. Скворцов взглянул на него снизу вверх и поразился трагической худобе его щек. Но когда генерал сошел вниз, это впечатление исчезло. Сиверс как Сиверс: очки, четкость, ирония.

- Товарищ генерал... - начал было Скворцов.

- Ась? - отозвался Сиверс, глядя на него сбоку.

- Вас, вероятно, машина встречает?

- Машина? Нет, не встречает. Я, знаете, имею обыкновение ездить на городском транспорте. Без помпы. Честь имею кланяться.

Сиверс прикоснулся к фуражке, повернулся по-военному и быстро пошел вперед легким, чуть приплясывающим шагом. С ним вместе уходил вопрос, который Скворцов должен был задать ему, но не задал...

Простой человеческий вопрос: "Что с вами?"

А несколько минут спустя Скворцов уже ехал домой в автобусе. Миновали зеленые пригороды с дачными домиками, с прудами и утками, с телевизорными антеннами, и вот уже Москва обступила его. Огромный город мчался мимо, отражаясь в зеркальцах множества машин. Люди шли, толкая друг друга, обгоняя друг друга, задерживаясь на перекрестках, и как же их было много! Скворцов смотрел на все это со смешанным чувством отчуждения и узнавания.

Вот и дом его. Он вошел в подъезд. На стене детским почерком было нацарапано: "Инка выдра, она выбражала". Он узнал эту надпись и рассмеялся. Инка, в которой шла речь, теперь давно выросла, учится в институте, а подъезд все не отремонтировали.