Ирина Грекова - Перелом

- Какая она из себя, эта Наташа? Что-то не припомню.

- А никакая. Цвета пыли. Да там почти что и нет Наташи. Маленькая, дохленькая, а характер - дай боже!

- Вы с ней ссоритесь?

- Стараюсь не замечать.

- А на какие средства, прости за бестактность, они живут?

- На наши. Значит, на твои: моя стипендия - капля в море. Наташкин отец и слышать не хочет, чтобы им помогать. Сам, говорит, женился - сам содержи жену и себя. Вполне резонно.

- Где же вы все разместились?

- Молодые - в твоей комнате, я - в угловой, с балконом.

- Загадили они, верно, мою комнату?

- Не без того.

И тут, неожиданно для себя, я заплакала. Почему-то до слез стало жалко именно мою комнату - просторную, чистую, с высоким потолком. С видом на громоздящийся город, на изогнутые цветки фонарей...

- Мама, не плачь, а то буду жалеть, что тебе сказал. Думал - как лучше, а вышло хуже. Валька обещал сам тебе написать.

Вытерла слезы:

- Прости. Разболтались нервы. Лежишь тут, лежишь... Врачи насчет выписки пока отмалчиваются. Тебе сказали хоть примерно, когда меня выпишут?

- Месяца через полтора-два. Что-нибудь в мае.

- Боже мой! Я, кажется, уже не могу лежать. А главное, в чем смысл? Лечения все равно никакого. Одна гимнастика да процедуры. Так бы я и дома могла лечиться. Ты поговори с ними, Митюша. Пусть они меня выпишут под твою ответственность...

Что-то не совсем понятное в Митином выражении лица:

- Михаил Михайлович тебя пока не отпускает. Рентген контрольный, то да се...

- Говори прямо: не прижился сустав?

- Пока неясно. Возможно, еще приживется. А если нет...

- Еще одна операция?

- Не исключено, - осторожно ответил Митя.

- Коновалы они, коновалы! - не своим голосом крикнула я.

Сидевшие в холле обернулись, явно шокированные.

- Ну вот этого я от тебя, мама, не ожидал. Ты, кажется, человек разумный. Врачи сделали что могли. И продолжают делать. Сложный перелом. Пришлось сместить взаимное расположение бедра и таза. Я тебе нарисую, ты сама увидишь, какая там у тебя картина...

Вынул записную книжку, стал что-то набрасывать. Я н-е глядела. Врач во мне вымер. Я только спрашивала:

- Что же, я теперь никогда не буду ходить как человек? По-настоящему?

- Отчего не будешь? Специалисты здесь первоклассные. Тот же Михаил Михайлович - мировое имя...

А мне было не до мировых имен. Мне бы скромные, свои ноги, не мировые, но ходячие! И Митя, сын, вдруг увиделся чужим: он по ту сторону преграды, я - по эту...

"Тысячу", - вдруг вспомнились слова соседки Ольги Матвеевны. "А вдруг и впрямь дело в тысяче?" - на миг Подумалось, но только на миг. Устыдилась, прокляла себя за эту позорную - да, позорную! - мысль. Опомнилась и:

- Ничего не поделаешь. Придется оставаться, пока "мировое имя" меня не выпишет. А ты надолго ли приехал?

- Да я, собственно, на один день. Повидаться с тобой, поговорить с врачами... Завтра - обратно.

- Ну ладно. Со мной ты повидался, с врачами поговорил, радостную весть о женитьбе брата привез. Пожалуй, тебе лучше всего будет сейчас уйти. Мне надо побыть одной. Понимаешь?..

Несколько дней жадно ждала письма от Валюна. Его не было. Оно так и не пришло.

23

Вместо обещанного мая выписку отложили до июня. Знойный, душный июнь. Цветение лип. Брожение на горизонте черно-лиловых туч. Тяжко. А ведь как раньше любила лето!

Повторная операция прошла, как меня уверили, удачно. Смущало меня одно: еще под наркозом сквозь туман я как будто слышала разговор двух врачей. "Ну, как, ты видел?" - спрашивал один. "Конечно", - отвечал другой. "И впечатление?" - "Прелестно". - "Что значит прелестно?" - "То и значит. Разлезется к чертовой матери".

Наверно, почудилось. Слишком уж нелеп разговор.

Напутствовал меня перед выпиской сам Михаил Михайлович:

- Вы, коллега, человек разумный и уравновешенный. Надо надеяться на лучшее. Танцевать твист вы, пожалуй, не будете, а нормально ходить почему бы и нет? Другие после таких переломов остаются на всю жизнь лежачими, мы сделали вас ходячей. Разве это не завоевание?

- Я вам очень благодарна. Спасибо.

- Вот ваш рентгеновский снимок, передадите доктору Чагину. В добрый час!

Серия прощаний. Рубли, рубли, шоколадки. Нянечкам, сестрам. "Ну что вы, не надо". - "Да уж возьмите, пожалуйста". В последнюю очередь - с врачами. Марта Владимировна удостоила меня улыбки, сказала: "Очень приятно было иметь в отделении такую дисциплинированную больную". - "Спасибо". Наконец, Ростислав. Он был серьезен, не улыбался. Черный-черный, матовый взгляд.

- Спасибо, Ростислав Романович, от всей души.

- Мне? Не за что.

- Есть за что. За урок. Глядя на вас, я поняла, что значит быть настоящим врачом.

- Я не волшебник. Я еще только учусь, - сказал он и впервые за все время улыбнулся.

В последнюю очередь - с соседками по палате. Не так уж много их оставалось из прежних. Дарью Ивановну выписали, я с нею несколько раз говорила по телефону. Была бодра, хвалила свой "катучий стул": "Езжу в нем как ведьма на помеле". - "А как себя чувствуете?" - "Хорошо чувствую". "Ну и слава богу".

Зину недавно сняли с вытяжения, но на костыли еще не ставили. Рудик ее так и не появился. А она молчала, молчала, думала какую-то свою свирепую думу...

- Зина, я пришла с вами попрощаться. Выписывают меня. Дайте руку - и расстанемся друзьями.

- Нет у меня друзей. И не было и не будет.

Взгляд у нее был совершенно безумный. Пьяная? Как будто нет.

Кто поразил меня, так это Ольга Матвеевна. Прощаясь, плакала горючими слезами:

- Я же к вам за это времечко вот как привыкла! Лучше родной. Теперь будете дома. И мне, надо быть, скоро на выписку...

Выписать ее должны были не домой, а в инвалидный дом. Что-то задержало сбор документации, каких-то справок не хватало. Она знала про инвалидный дом и очень боялась: позволят ли ей взять с собой любимого кота Тимошу? Еще не знала, что Тимоши нет уже в живых. Навещавшая ее сослуживица сообщила мне по секрету, что его отравила крысиным ядом соседка, обещавшая за ним присматривать... "Только Матвеевне не говорите, у нее, как узнает, сразу инфаркт!"

Скольким людям хуже, чем мне, думала я, прощаясь с лежачими, ходячими, полуходячими... И все, кроме Зины, были ко мне добры...

Наконец-то Митя! Кинулась ему на шею, поцеловала. "Что ты, побриться не мог?" - "Замотался". И правда, вид замученный.

Складывали вещи: зимнее пальто, меховая шапка, сапожки - те самые (не ходить в них больше). Как будто вещи покойника складывали. Надела летнее платье, Митя привез. Не мог выбрать получше - самое старое. И так-то страшна, а уж в этом...

На вокзал - в такси. С трудом, цепляясь костылями, влезла в машину. Это умение еще надо осваивать.

Москва, Москва... Когда-то звали ее белокаменной - теперь скорее всего серобетонная. Жара, тополиный пух. Воздушными сугробами, пышными шапками лежал повсюду; ветер гонял его туда-сюда. Кое-где мальчишки, забавляясь, поджигали пух; маленькое пламя, почти бесцветное на солнце, вспыхивало, бежало, гасло. И мысли так: вспыхивали, бежали, гасли. После выписки что-то случилось со временем - оно заторопилось. И даже люди на улицах шли, казалось, судорожно-быстро, как в старинном кино. Все это я впитывала с жадным недоумением; после месяцев в больнице простое пребывание на улице, пусть даже за стеклом такси, было событием.