Алексей Писемский - Люди сороковых годов

- Тут тоже при мне в части актеров разбирали: подрались, видно; у одного такой синячище под глазами - чудо! Колом каким-нибудь, должно быть, в рожу-то его двинули.

- А разве актеры приехали? - спросил Плавин оживленным голосом.

- Приехали; сегодня представлять будут. Содержатель тоже тут пришел в часть и просил, чтобы драчунов этих отпустили к нему на вечер - на представление. "А на ночь, говорит, я их опять в часть доставлю, чтобы они больше чего еще не набуянили!"

- Пойдемте сегодня в театр? - обратился Плавин к Павлу.

- Пойдемте, - отвечал тот; у него при этом как-то екнуло сердце.

- Что сегодня играют? - спросил Плавин Симонова.

- Не знаю, не спросил - дурак, не сообразил этого. Да я сейчас сбегаю и узнаю, - отвечал Симонов и, не медля ни минуты, проворно отправился.

- Я никогда еще в театре не бывал, - сказал Павел слегка дрожащим голосом.

- Я сам театр очень люблю, - отвечал Плавин; волнение и в нем было заметно сильное.

Симонов не заставил себя долго дожидаться и возвратился тоже в каком-то возбужденном состоянии.

- Сегодня отличное представление! - сказал он, развертывая и подавая заскорузлой рукой афишу. - Днепровская русалка [20] . "Днепровская русалка" - пьеса была переделана Н.С.Краснопольским из либретто Фердинанда Кауера (1751-1831). Впервые поставлена на петербургской сцене в 1803 году. , - прибавил он, тыкая пальцем на заглавие.

- Билеты теперь же надо взять, - проговорил Плавин.

- Да я сбегаю, пожалуй, - вызвался и на это с полною готовностью Симонов, и действительно сбегал, принес, а потом куда-то и скрылся.

Гимназисты мои после того остались в очень непокойном состоянии. Время казалось им идущим весьма медленно. Плавин еще несколько владел собой; но Павел беспрестанно смотрел на большие серебряные часы, которые отец ему оставил, чтобы он не опаздывал в гимназию. Его, по преимуществу, волновало то, что он слыхал названия: "сцена", "ложи", "партер", "занавес"; но что такое собственно это было, и как все это соединить и расположить, он никак не мог придумать того в своем воображении. Часу в седьмом молодые люди, наконец, отправились. Время было - осень поздняя. Метель стояла сильная. Темнота была - зги не видать; надобно было сходить с довольно большой горы; склоны ее были изрыты яминами, между которыми проходила тропинка. Плавин шел по ней привычной ногой, а Павел, следовавший за ним, от переживаемых ощущений решительно не видел, по какой дороге он идет, - наконец спотыкнулся, упал в яму, прямо лицом и руками в снег, - перепугался очень, ушибся. Плавин только захохотал над ним; Павлу показалось это очень обидно. Не подавая виду, что у него окоченели от холоду руки и сильно болит нога, он поднялся и, когда они подошли к театру, в самом деле забыл и боль и холод.

Надобно сказать, что театр помещался не так, как все в мире театры - на поверхности земли, а под землею. Он переделан был из кожевенного завода, и до сих пор еще сохранил запах дубильного начала, которым пропитаны были его стены. Посетителям нашим, чтобы попасть в партер, надобно было спуститься вниз по крайней мере сажени две. Когда они уселись наконец на деревянные скамейки, Павел сейчас понял, где эти ложи, кресла, занавес. Заиграла музыка. Павел во всю жизнь свою, кроме одной скрипки и плохих фортепьян, не слыхивал никаких инструментов; но теперь, при звуках довольно большого оркестра, у него как бы вся кровь пришла к сердцу; ему хотелось в одно и то же время подпрыгивать и плакать. Занавес поднялся. С какой жадностью взор нашего юноши ушел в эту таинственную глубь какой-то очень красивой рощи, взади которой виднелся занавес с бог знает куда уходящею далью, а перед ним что-то серое шевелилось на полу - это была река Днепр!

Вышел Видостан, в бархатном кафтане, обшитом позументами, и в шапочке набекрень. После него выбежали Тарабар и Кифар. Все эти лица мало заняли Павла. Может быть, врожденное эстетическое чувство говорило в нем, что самые роли были чепуха великая, а исполнители их - еще и хуже того. Тарабар и Кифар были именно те самые драчуны, которым после представления предстояло отправиться в часть. Есть ли возможность при подобных обстоятельствах весело играть!

Занавес опустился. Плавин (это решительно был какой-то всемогущий человек) шепнул Павлу, что можно будет пробраться на сцену; и потому он шел бы за ним, не зевая. Павел последовал за приятелем, сжигаемый величайшим любопытством и страхом. После нескольких переходов, они достигли наконец двери на сцену, которая оказалась незатворенною. Вошли, и боже мой, что представилось глазам Павла! Точно чудовища какие высились огромные кулисы, задвинутые одна на другую, и за ними горели тусклые лампы, - мелькали набеленные и не совсем красивые лица актеров и их пестрые костюмы. Посредине сцены стоял огромный куст, подпертый сзади палками; а вверху даже и понять было невозможно всех сцеплений. Река оказалась не что иное, как качающиеся рамки, между которыми было большое отверстие в полу. Павел заглянул туда и увидел внизу привешенную доску, уставленную по краям лампами, а на ней сидела, качалась и смеялась какая-то, вся в белом и необыкновенной красоты, женщина... Открытие всех этих тайн не только не уменьшило для нашего юноши очарования, но, кажется, еще усилило его; и пока он осматривал все это с трепетом в сердце - что вот-вот его выведут, - вдруг раздался сзади его знакомый голос:

- Здравствуйте, барин!

Павел обернулся: перед ним стоял Симонов с нафабренными усами и в новом вицмундире.

- Ты как здесь? - воскликнул Павел.

- Я, ваше высокородие, завсегда, ведь, у них занавес поднимаю; сегодня вот с самого обеда здесь... починивал им тоже кое-что.

- Что же ты нанимаешься, что ли?

- Нет, ваше высокородие, так, без платы, чтобы пущали только - охотник больно я смотреть-то на это!

Плавин все это время разговаривал с Видостаном и, должно быть, о чем-то совещался с ним или просил его.

- Хорошо, хорошо, - отвечал тот.

- Господа публика, прошу со сцены! - раздался голос содержателя.

Павел почти бегом бросился на свою скамейку. В самом начале действия волны реки сильно заколыхались, и из-под них выплыла Леста, в фольговой короне, в пышной юбке и в трико. Павел сейчас же догадался, что это была та самая женщина, которую он видел на доске. Она появлялась еще несколько раз на сцене; унесена была, наконец, другими русалками в свое подземное царство; затем - перемена декорации, водяной дворец, бенгальский огонь, и занавес опустился. Надо было идти домой. Павел был как бы в тумане: весь этот театр, со всей обстановкой, и все испытанные там удовольствия показались ему какими-то необыкновенными, не воздушными, не на земле (а как и было на самом деле - под землею) существующими - каким-то пиром гномов, одуряющим, не дающим свободно дышать, но тем не менее очаровательным и обольстительным!