Юлия Шмуклер - Автобиография

Писать начала в Москве, за год до отъезда, вроде как в рассказе "Чудо" (рассказ, кстати, автобиографический, так все оно и было). Думаю, что обязана этим математике, папе, маме и советской власти, которая своевременно выгнала меня с работы. В силу внезапности моего писания делала это частично в бессознательном состоянии, как пригнутая ладонью. Пишу в голове; каждую строчку надо узнать; в менее важных рассказах можно узнавать кусками. Сейчас туман стал проясняться; хотела написать исследование на эту тему, но не успела. Вообще, это очень тяжелый и очень благодарный труд; рада, что он на меня свалился.

Биография у меня малость подкачала, как и фамилия. Выглядит она, будто производственный сюжет писателя-соцреалиста начала пятидесятых годов: героиня попадает в рискованные положения на сталеварном и железнодорожном поприщах, интеллектуально падает и занимается английскими переводами после чего в страхе с грудным ребенком на руках бежит в математику (и оттуда в литературу. Дико и величественно, как высотное здание - и математика встает шпилем со звездой, серпом-молотом и колосьями.

Никогда я свое житие в анкетах не отображала, а всегда скрывала какую-нибудь его часть, сглаживала события и спрямляла годы. Только теперь я должна поднять его в полный рост, в соответствии с постановлением редакции, чтоб у каждого автора была биография. Лучше бы они издали постановление, чтобы еще не умерших авторов не набирали петитом и платили бы им деньги - но в случае с биографией они, пожалуй, правы. Домашние хозяйки имеют право знать, как я убежала из домашней могилы. Графоманы имеют право знать, каким я была графоманом. И наконец, читатели просто обязаны знать, сколько у меня было мужей - а то они часто ведут себя, как моя мама, которая, прочитав "Музыкальный момент", закричала: "Что ты наделала! На ком ты меня женила!"

Остаются чисто литературные трудности биографии. Мало того, что сюжет задан, впервые я не имею возможности придумать себе героиню. Под такой сюжет, как грибок к водке, я бы подобрала эдакую ядреную Катю, крутом арбузы - поместила бы ее в литейный цех и свела бы с разбитным, лупоглазым, с кудельками на потном лбу хахалем. Далее, оставленную и с дитем, я бы ее пустила по комсомольской линии, делать карьеру - сначала на железную дорогу, руководить их организацией - потом в математический институт, руководить их - и наконец, по назначению ЦК, ведать литературой, в благообразной прическе Фурцевой. Вот вам Катя, и никаких арбузов. Английские переводы, правда, выпадают, но этот факт я бы сгладила. Формально сюжет был бы выполнен.

Теперь вместо этой перспективной Кати есть я, во всей моей двуликости - то умная, как мужчина, то глупая, как женщина. Для литературы это сущий яд: героиня должна быть либо умной, как дьявол, либо глупой, как пень, тогда текст прыгает в глаза со страницы. Списанный с жизни герой вообще стоит в черном тексте бледный - будто шрифт там другой - слабо держится за остальное ручкой и временами как бы сникает в обмороке. Придуманный герой увесистый, как боров, и видна его красная кровь под кожей. Таковы законы литературы, вычислимые математически и связанные с разницей в объемах между тем огромным, нечеловечески-бесконечномерным шаром, который мы зовем жизнью и крошечным, лежащим на ладони шариком рассказа. Из-за малых размеров все в нем искажено, закручено винтом; время плотное и черное и мчит, как подземная река; а мысли, положенные в основу рассказа, становятся, как оси и разворачиваются в разные стороны, образуя его пространство. Их должно быть много - как говорил тот еврей, обладатель секрета чая: "сыпьте больше чая в заварку". И надо еще завершить, закруглить этот мир, легонько подбрасывая его на ладони; обрубить его от реальности и запулить напоследок к небесам, чтобы он взлетел блестящим, радужным шаром, с искаженными человечками внутри.

Всей этой красоты у меня теперь нет. Биографию не закруглишь: ее ценность именно в точности. Удачным концом не завершишь - не дай Бог, я еще жить хочу. Правда, она у меня от природы заверчена - уж как я по этим винтам провертелась, ума не приложу. А мою интеллектуальную двойственность искупают мои страсти: страсти хорошо работают на бумаге. В библии, например, Авимелех, когда царь не послушал его совета, пошел и повесился и это кажется нормальным. Мне до Авимелеха далеко, хотя страстей вагон моторы стоят в разных .местах и все работают. Есть даже политическая страсть - социализм кроваво-красной нитью прошел через мою жизнь и сейчас преследует меня, потеряв кровавость и оставшись .простой красной ленточкой, вроде призывов Гистадрута к первому мая, на которую я кидаюсь, как бык. Хотя, надо признать, в этом году призывы Гистадрута прошли у меня вяловато, и на заключительной фразе "Да здравствует Гистадрут" я не ощутила того подымающего рывка, который в былые годы срывал меня с места и вместе с восклицательным знаком уносил куда-то вдаль. Стареем, привыкаем, и социализм с еврейским лицом делается таким же знакомым, как дядя Хаим! из Житомира.

Мои нежные отношения с социализмом начались сразу при рождении, когда социалистическое соревнование спасло мне жизнь. Я родилась в плачевном виде в одном из роддомов города Днепропетровска, где они как раз боролись за уменьшение процента летальности - и увидев, что я им этот процент вот-вот увеличу, списали от греха подальше домой. Дома вмешался частный капитал и, как всегда, поправил дело, проваленное социализмом. После этого социализм года три с половиной меня не трогал, покуда не был арестован отец и не произошли события, описанные в рассказе "Чудо". Это мой единственный автобиографический рассказ и случай в детском саду в нем изложен с протокольной точностью. Он произвел на меня такое глубокое впечатление, что я лет до девяти верила в Бога и когда слушала по радио антирелигиозную пропаганду, думала "знаем, знаем". Я была убеждена, что отец скоро вернется из лагеря - и он, действительно, вернулся, и на Волге, где мы тогда жили в эвакуации, работал на бумажной фабрике. Сотрудники этой фабрики ходили в толстых черных пальто из английского крашеного сукна, которое они воровали с какого-то участка производственного процесса; подобный отрез в некрашеном белом виде дожидался моего аттестата зрелости, чтобы потом сопровождать всю жизнь - я носила его восемнадцать лет и говорила, что оно уже может голосовать и быть избранным.

Аттестат зрелости был выдан после трехлетнего полового созревания, которое открылось в тринадцать лет сакраментальной маминой фразой: "тебе надо выйти замуж". Я сначала возмутилась, потому что лифчика в глаза не видела - но потом во мне зашевелилось смутное беспокойство, что я ничего в этом направлении не предпринимаю, а надо бы. В классе с девицами-переростками творилась полная вакханалия - стереометрия слабо-слабо проникала за их толстые лбы, за которыми, казалось, уже лебеда проросла, и они только смотрели обезумевшими глазами. Я отвлекалась, как могла, музыкой и биологией - но только потому, что виноград был для меня зелен.