Юлия Шмуклер - Автобиография

Этот случай меня поразил. Отныне я с доверием стала относиться к своему оракулу и на его "указания" двинулась, как загипнотизированная, без опоры, то и дело припадая к земле до ползучего состояния из-за какого-нибудь пробела. Муж подбодрял меня возгласами: "давай, давай, одна идешь" - как на лыжных соревнованиях. Даже когда оракул вступал в противоречия с мужем, что случалось чаще и чаще, я хоть и со смущением, но всегда держала сторону оракула - и к моему изумлению, выигрывала. Я долго думала, как это умный муж может ошибаться, а глупая я оказаться права - и пришла к заключению, что муж думает мало и над посторонним делом, а я днем и ночью, и над кровным и личным. Была только одна вещь, в которой оракул грешил: он непрерывно внушал мне одно очень простое свойство моих задач, которое так и лезло в глаза. Я сказала о нем мужу - но он поднял меня насмех, и возразил, что такая простая и фундаментальная вещь должна быть в учебниках. Я перерыла учебники - ее там не было.

Тут сбылось, наконец, старца проклятье - меня начали убивать в институте. Я сама была виновата: ничего не понимая в психологии научных сотрудников, я вела себя, как щенок, который нашел мозговую косточку и всем ее показывал: "посмотрите, что за косточка! Ай да косточка!" А люди серьезные спрашивали: "что за собака? почему без ошейника? и почему воет?" Черт меня еще дернул сделать доклад на семинаре - я просто хотела рассказать, что целесообразности нет, а есть замечательная наука статфизика (наши технари и математики не проходили), которая в пять минут позволяет щелкнуть задачи, решение которых занимает длинные статьи. Доклад кончился разгромом: на меня неожиданно напал самый высокоморальный и уважаемый ученый нашего института, который в необычайно резкой форме утверждал, что результатов нет и не будет. Я утверждала, что результаты будут, защищалась, как умела, и в пылу спора упала с эстрады. Тогда носили такие тоненькие каблучки и я гробанулась.

На этом падении будто открылся тот факт, что я баба и железнодорожница, а не младший научный сотрудник, как считалось из приличий. "Баба - она баба и есть", как гласит народная мудрость, и "женщина - друг человека", как гласит интеллигентская. Только университетское образование позволяет этому дружку говорить, искусно подражая человеческому голосу, и то каждый понимает, что это несерьезно и скорее удивительно. Если же дружок заведет себе любимые идеи и на задних лапах двинется, как равный, в человеческое общество, обсуждать их - ему покажут кузькину мать. Что уж говорить обо мне, которая полезла с железными дорогами, да еще говорила про непонятную статфизику, да еще подняла лапу на авторитеты. Такое и мужчине не простили бы. Я нарушила не только чувство мужского превосходства, но и табель о рангах, и негласную гамбургскую лестницу способностей, установленную в нашем институте, согласно которой я сидела в самом низу и служила началом отсчета. Если бы я встала, все рухнули бы. Вот почему широкие массы младших и старших сотрудников в обстановке невиданного энтузиазма кинулись вымещать на мне свои детские и взрослые комплексы. Одни не понимали и считали, что понимать нечего; другие понимали и считали, что идея не по чину; третьи вдруг увидели конкурента. Просто удивительно, как изменились лица милых мальчиков, еще недавно кокетничавших со мной в коридоре; теперь в их глазах зажглись совсем другие мужские огни.

От этих разверзшихся глубин массовой психологии мне стало тошно и отсвет упал на работу. Сексуальный мотор пристыженно заткнулся, цивилизация заглохла, честолюбие вылетело вон при одном взгляде на младшие локти. Я уползла в свою конуру и написала еще одну пьесу. Так как я все-таки рассматривала эту деятельность как увиливание от своей основной и чувствовала себя виноватой, то в целях сокращения времени я взяла старых героев и влила новое вино в старые мехи. Вышло на три с минусом. Писала я месяца три, не отрываясь, хотя из института доносились воинственные крики, вызывавшие меня на ихнюю брань. Но я должна была облегчить душу. Я так и называла свою литературу "лечебно-учебная" и рассматривала как свой тайный порок, которого стыдилась немедленно по удовлетворении. Но физиологически он был мне настолько полезен, что и речи не могло быть о его искоренении, и я обходилась без графоманских мечтаний типа: "и вот я встал, красивый и стройный, и публика зааплодировала". Ничего плохого, кстати, э этом моторе не вижу - кроме того, что он портит качество работы.

Отписавши, я явилась на поле ихней брани. Что там творилось! Чистый Шекспир: теперь сам самый высокоморальный говорил о статистической физике, рассказывал, какая это замечательная наука и бросил свое подразделение на прорыв. Самое интересное, что результатов у него тоже не было - так что мы, собственно, стояли на равных. Не думаю, чтобы он от меня о статфизике услышал - он, наверное, давно готовился, а я случайно перебежала дорогу. Но теперь я своими грязными словами как бы пачкала светлый лик статистической физики, уже принадлежавшей данному подразделению, и требовалось меня физически убрать - так им, по-видимому, казалось целесообразнее. Во всяком случае, была создана комиссия из десяти старших сотрудников, которые единогласно поставили мне за работу двойку и внесли в дирекцию рекомендацию о моем увольнении. Меня столько раз выгоняли, что я даже удивилась, когда это произошло; но одно дело - начальство, а другое дело - народ.

На сей раз меня отстоял. А. Я. Лернер, но он больше не смог покрывать мои прогулы, и я каждый день вынуждена была ходить на работу, где со мной никто не разговаривал, а при встречах в коридоре глядели выше моей головы, в стенку. Каждый чувствовал, что он защищает науку. Двое-трое смельчаков общались на виду, рискуя репутацией, и еще один встречался тайно на задней лестнице. Травить собаку присоединялись все новые толпы мальчиков, покуда это не стало национальным еврейским спортом - убивать меня и не пускать в науку. Убивали меня почему-то евреи - зато все стукачи в институте были русские, так что злодеяния разделялись по расовому признаку. Теперь каждый шмон мог оказаться роковым - они окружили меня со всех сторон. Люди понимающие пока что грабили с трупа - стояла атмосфера безнаказанности. Ученик высокоморального профессора, бойкий и жизнерадостный, в шикарном светлосером костюме, сделал доклад по моей опубликованной работе, к которой ему вздумалось приделать бантик, вообще не упоминая моего имени, будто я сошла под землю. Присутствующие в зале понимали, где собака зарыта и с интересом смотрели, что я буду делать. Сделать я ничего не могла - потому что если бы я встала и открыла рот, я бы заплакала.

Из этого, конечно, не следует, что я не люблю мужчин; мужчины - как евреи, среди них есть разные. Но государство ученых я объеду за три страны и предпочту ему рабоче-крестьянскую диктатуру. Подгнило что-то в научном братстве, с тех пор, как оно стало массовым и оплачиваемым. Советская власть тут не при чем: совсем недавно я наблюдала подобную историю в Тель-Авивском университете, будто поставленную по готовому сценарию, даже с комиссией по проверке работы. Убедителен также пример Новосибирского академгородка, где ученые, предоставленные самим себе, разделились на касты, напоминающие индийские, установили сегрегированные рестораны для кандидатских и докторских банкетов и насчет жратвы сорганизовались так, что доктора получают четыре кило докторской колбасы] в месяц, а кандидаты только два кило краковской. Если бы Гаусс и Гиббс увидели такую картину, они легли бы обратно в гроб.