Юлия Шмуклер - Автобиография

Но есть у меня и противоречащий пример, который я сейчас приведу. В самое мрачное время моей травли, когда я уже ходила, глядя носом в землю, в конец опустившемся пальто и никто не хотел одолжить мне трешку до получки, в институте было высказано авторитетное мнение, что мне надо запретить заниматься статфизикой. Тут уже я взвилась. Теперь меня можно было на костре за статфизику сжигать - я бы не отреклась. Огромный мотор противостояния вступил в действие, и я кинулась работать. Никогда бы я не продвигалась так быстро, если бы не ненависть к моим мучителям. Я ковыляла, как калека, по дороге, припадая на одну ногу и волоча за собой деревянную другую - но с устрашающей скоростью. Цивилизация опять заговорила жалобно, и я возмущалась, что эти бандиты не дают мне помочь ей. Физически они меня все-таки доконали: так как я занималась по ночам, когда в доме спали, а днем подвергалась сидению на работе и облаве, то это получался хороший компот. Через год такой жизни у меня начались перебои сердца, я стала опухать, как бродяга и доходить по другим направлениям. Когда меня подобрал замечательный математик И. И. Пятецкий-Шапиро (через Гельфанда), я уже несколько заговаривалась, косила глазами и шепотом объясняла, что меня преследуют и убивают. Уж не знаю, что они обо мне подумали, но только они меня обласкали, обогрели, и я так отвыкла от благородного общения, что была им благодарна, как собака.

У них был настоящий научный рай - дальше по коридору стояли биологические центрифуги и сама лаборатория называлась "Математические методы в биологии". Даже еда в Университетской столовой казалась мне необыкновенно вкусной, и мои раны стали быстро заживать. В институте, где я оставалась телом и зарплатой, узнав о моем вознесении, многие начали здороваться. Один мерзоносец просил прощения. На мне как бы появился новый нарядный ошейник с надписью "Олимп" и вступили в действие законы о вивисекции. Как сказала некая домработница относительно своего академического пса: "Наша собака - двоюродный брат собаки академика Александрова". Вот я стала таким двоюродным братом.

Слухи дошли даже до начальства и мне разрешили свободный режим - так сказать, расконвоировали за зону. На радостях я написала пару рассказиков для институтской стенгазеты, в духе Зощенко. Это был первый случай, когда моя литература не преследовала лечебных целей и была для баловства. Я очень хихикала, сочиняя, и получила громадное удовольствие, несравнимое с последующим читательским. Хотя я писала для себя - предлог со стенгазетой был явно притянут за уши - я говорила несколько напряженным голосом и в интонациях подвирала. Но один из рассказиков был определенно ничего благодаря прекрасному образу, который был в нем придуман. Это был пожилой уже, младший научный сотрудник без носков, по фамилии Эйнштейнов, который сорок лет занимался единой теорией поля, снимал комнату у буфетчицы и попадал во все облавы у величественного витража. Рюрик лично им занимался и пропекал. Рассказик не напечатали, как слишком резкий и против начальства, да я и не настаивала - Рюрик бы меня прихлопнул, как муху. Но я еще к этому Эйнштейнову вернусь.

Собственно, только теперь началась моя математическая деятельность. Крайне мудро и педагогично Пятецкий подсунул мне свою убийственную задачу, которая называлась "Задача голосования со случайной ошибкой". Он не сказал ни слова, что она роковая и убийственная, что вокруг нее там и сям валяются трупы, порой очень заслуженные - он мне ее продал, как простенькую и кротко попросил: "сделайте что-нибудь". Я еще подумала: "какой приятный человек и как разумно просит" - под фонарем всегда найти что-нибудь можно. Я нашла оказалось, хорошо, но не то. Слово за слово, дальше больше, и я оказалась завязанной с этой задачей. Она имела миллион модификаций и была окружена такими же, как она, нерешенными - все вместе это выглядело как горный хребет категории "5А" с Эльбрусом исходной постановки посредине. Так как у меня был только значок "Альпинист СССР", можно себе представить, как я психовала. Я сразу поняла, что их надо делать либо все, либо ни одной. Мой оракул мне твердил, что это аналоги моделей твердого тела статистической физики, и чтоб я не дрейфила. Эта идея могла бы служить перилами - но из-за отсутствия образования я не умела вбить крюк.

Я пустилась на хитрости - развела целое стадо простеньких вспомогательных задачек, вроде амеб, и пасла их. Работа шла теперь за столом, и я была кругом обложена листами, на каждом из которых раскладывался свой специфический образец. Я их скрещивала, выращивала, препарировала и экспериментировала - это были не математические методы в биологии, а биологические методы в математике. Но я как бы влезла внутрь, задачи и прочувствовала, как у нее вероятности переливаются по жилочкам. Когда я что-нибудь из этого высказывала у Пятецкого, публика удивлялась откуда я это знаю? В детстве я точно так же удивляла свое семейство способностью отличать кислые яблоки от сладких: я удалялась с яблоком в чулан, делала одним зубом надкус и всовывала туда кончик языка. После этого я с торжеством возвращалась и пожинала лавры.

Я не одна лезла - с другой стороны слышались голоса моих благодетелей. Я у них не понимала ни слова, как заговоренная - и они у меня тоже. Языки были вавилонски разные, и ничего общего не имели с книжным - мы уже слишком высоко залезли. Правда, существовали толмачи, трактующие предмет в обе стороны - но я и у толмачей плохо понимала. Мои конкуренты относились ко мне идеально, как к блаженной - я их обожала и хотела обштопать. Азарт уже начал разгораться и кружить нам головы. Я лезла без привязывающих доказательств - результаты цеплялись друг за друга и повисали в воздухе. Доказывать я патологически не умела и потому мудро полагала, что когда-нибудь оно само объяснится, из совсем других соображений. Мне помогали - муж и остальные - но я теперь уже не могла так бездумно, как раньше, обращаться за помощью. Я чувствовала, что моему котелку не нравится, когда недоваренную кашу из него вытаскивают и показывают чужим. Он требовал тайны и часто заставлял даже меня отворачиваться и забывать о нем. От меня требовался ровный эмоциональный огонь, нужный для варки желательно какую-нибудь легкую влюбленность, чтобы и не слишком пекло, и не слишком холодило. Мои положительные эмоции поступали от сына, который в три с половиной года догадался, что он главнокомандующий в доме, и, добиваясь чего-нибудь, предупреждал: "сейчас будет шумно и гамно". Это идолище поганое каждый день выбивало из меня сказку, заставляя заниматься устным народным творчеством - но потом перегнуло палку и довело число сказок до двух в день, отчего у меня мозги усохли. Даже сейчас я лезу на стенку, стоит мне услышать слово "сказка", которое этот кумиренок пробует произнести.