Виктор Широков - Случайное обнажение, или Торс в желтой рубашке

Беседа с Рясовым и Альбертом Черновым (тоже местным классиком, прозаиком) протекала вначале в предбаннике писглавы и являла собой скорее монолог столичной штучки о литературном житье-бытье столицы. Любопытно, что Рясов весьма интересовался моим мнением о творчестве Геннадия Айги, которое никак не мог понять и принять, а мне, переведшему более десятка сборников чувашских поэтов и, кстати, лично знакомому с поэтом-лауреатом оно (творчество Айги) могло видеться иначе. Потом, после ухода Чернова, разговор плавно переместился в кабинет главы писорганизации. Я вспомнил, как впервые увидел Митю на вечеринке у Вили (Вилора) Кормильцева, моего книжного приятеля из политеха, когда Рясов, быстрый и нервный, вручил Виле под рок — гипсовую статуэтку Максима Горького и тогда подобный подарок выглядел вполне импозантно, а вовсе не одиозно. Что время делает не только с людьми! Виля был в свою очередь и на моей свадьбе, жаль, что позже пути наши разошлись, впрочем, мирно и безмятежно. Храни его Господь!

Митя потом стал писать корреспонденции, стал заправским журналистом, вошел в штат газеты "Молодогвардейский курьер" и в качестве завотделом культуры поприжимал к борту лучшие мои на то время стихи. Так было почти всегда и почти везде (и в городе Прошлое, и в Москве), редакторы отвергали лучшее и печатали то, что послабее. Видимо, защитная реакция и идиосинкразия на чужое творчество. А может на таком искусственно созданном фоне легче было смотреться самим, можно было выглядеть Голиафами, впрочем, сегодня к Мите у меня счета не было, все забылось и простилось за давностью лет. Все мрепяки, кому бы я мог предъявить свои претензии и обиды, сегодня мертвы. Не значит ли сие, что и сам я на роковой стою очереди? А имеет ли кто-нибудь подобный же счет ко мне? По газете "Макулатура и жизнь", уверен, несомненно.

Затем с Митей мы прошлись по городу N. пешком, никак не меньше часа и расстались на трамвайной остановке около центрального рынка. Рад бы я был помочь N-ским коллегам, но советы мои были либо заурядными и уже известными Мите, либо им просто не воспринимались, так как шли вразрез с его убеждениями. Еще и ещё раз с болью я понимал, что давно отрезанный ломоть, что город, где я прожил около половины жизни, руками и сердцами своих литературных витий отвергает очередного кандидата в пророки. "Se la vie", как говорят французы, а римляне: "Sic vita est".

Вечером мы с матерью отправились к председателю ЖСК. Впрочем, я уже написал об этом. См. выше.

Во вторник утром, имея на руках такой карт-бланш, как непроживание тетки более восьми месяцев по месту прописки, зафиксированное справкой ЖСК, я отправился, во-первых, снять ксерокопии со всех документов, связанных с жильем и похоронами; во-вторых, забежать на рынок, куда мне должны были принести старые книги. А вечером было запланировано хождение в гости — к Виктору Башеву, большому знатоку и ревнителю культуры, главному мрепскому культуртрегеру.

С третьей попытки ксерокс обнаружился в областной библиотеке. Вместо книг на рынке мне предложили прожженное в двух местах покрывало в драконах, шитых серебряными нитями.

— Не моя тема, — отшутился я.

А другой торговец, профессиональный книжник, заломил за явный мусор цены в три раза больше самых ломовых московских, мол, заработать легко можно и на современной литературе, а за подобные раритеты надо брать существенно дороже. Странные люди, мрепяки, при почти полном отсутствии спроса и клиентуры, они ещё питают какие-то иллюзии и хотят зарабатывать никак не меньше тысячи процентов, причем не на обороте, а именно методом "капкана": авось да небось, дурак попадется! Одного только в расчет не берут: откуда у дурака деньги возьмутся? Ведь тот, у кого сегодня (да и всегда) есть деньги, явно не дурак. И чаще всего ему книги не нужны, нужны виллы на Кипре и заводы в России.

Встреча с Башевым была довольно краткой. Он был замучен экзаменами в университете, болезнью единственной дочери, отсутствием супруги (вместе с дочерью они обретались в Новониколаевске). Меня в очередной раз взяли завидки, когда любовался качеством новоизданных книг. Директор университетской типографии, его родной брат, явно был знатоком своего дела. Скомкал беседу и телефонный звонок моей матери, известившей, что только что заходила тетя Тася, готовая к разговору по поводу размена, новый визит был назначен ею на завтра на семь утра.

Завтра был мой последний день пребывания в городе N., вернее, утро, так как уже в полдень я уезжал домой на фирменном поезде "N. — Москва". Я оставил Башеву для прочтения рукопись своего первого романа "В другое время в другом месте", какие-то книжные подарки и, выпив на посошок необыкновенного импортного коньяку, унесся в ночь, чтобы выработать с зятем и матерью план поведения и объяснения со злокозненной теткой.

Все наши заготовки, забегая опять-таки вперед, были тщетными.

Мать к прессингу со своей стороны не готова и готова не будет, потому что нравственные принципы у неё сформировались давно и словно закаменели, а я подталкивать даже к самым правильным, на мой взгляд, решениям не хочу. Не хочу брать на себя ответственность. Не хочу видеть возможные страдания матери. Не хочу.

Последнюю ночь в родном городе я спал на полу, а два Олега соответственно на диване. Вернее, почти не спал, так как до трех ночи читал идиотский отечественный детектив Глеба Дедкина, а в шесть — подскочил, точно по будильнику.

Тетка пришла почти точно. Вела она себя, как чистая артистка, как нищая на паперти. Соглашалась со всем, что предлагалось, пеняла на дочь и внучек, говорила, что все пакости делались не с её ведома и у неё за спиной. Потом открыла комнату. Оставила от неё ключ. (Ожидался приход маклерши). Перед уходом долго и заискивающе вежливо прощалась с матерью, рассказывала ей о своем житье-бытье, о каких-то далеких родственниках и знакомых. Мать расчувствовалась и была готова снова жить бок о бок со своей оскорбительницей. Подспудно получалось, что во всех злоключениях виноват был отец. Его неуживчивый нрав.

После завтрака мы с племянником сбегали на рынок, где я приобрел три толстенных фолианта в коже с медными застежками. Отреставрированные псалтыри лежат у меня и сейчас в общей куче книг, напоминая о бренности наших лучших замыслов.

Когда мы с племянником вернулись, маклерша уже сидела за столом, обложенная бумагами. Наверное, минут десять длился её разговор с матерью и зятем, закончившийся подписанием договора. Зять с сестрой оставались в городе N. ещё на две-три недели, и была надежда, что дело может выгореть ещё при них. За мной был переезд-перевозка вещей, вообще, подстраховка.

Все мои родичи, вчетвером, проводили меня на поезд. Зять вел свою машину. Я внес вещи в купе и ещё раз спустился по вокзальной лестнице, довел родных до машины и уже в последний раз простился. Мать выглядела несколько лучше, чем в дни похорон и была уже точно не та серенькая морщинистая старушка, что прощалась со мной в декабре минувшего года.