Виктор Широков - Случайное обнажение, или Торс в желтой рубашке

Утром он очнулся в палате № 9 травматического отделения клиники, именуемой в просторечии "Склифосовским". Сильно болела голова, но подвигав конечностями, он понял, что почти в полном порядке, и надо принимать срочные меры предосторожности. Память воскресила муки, которым он подвергался, и его страхи в ожидании ещё больших мук. Внезапно он ужаснулся, он испугался за отца и только хотел подняться и отправиться искать телефон, чтобы предупредить отца о грядущей беде, об опасности, которой нужно избежать, как в палату вошли трое мужчин в форме, которую прикрывали накинутые белые халаты и прямо направились к его кровати.

Один из прибывших четко спросил, будучи заранее уверен в ответе:

— Вы — Врунов Вадим Николаевич?

— Я, — также по-военному точно и лаконично ответил Вадим.

— Расскажите, что с вами произошло? Каким образом вы оказались в машине, давно числящейся в розыске по линии Интерпола, в окружении таких сомнительных спутников?

Вадим собрался с силами и начал по порядку рассказывать свои злоключения последних дней, но вспомнил про отца, остановился и почти закричал:

— Срочно позвоните по телефону 134-71-06, предупредите моего отца Николая Евгеньевича, ему грозит смертельная опасность, его могут похитить и убить бандиты…

— Как вы сказали? Отца. могут убить? Впрочем, у нас есть его координаты, — переспросил все тот же пришедший, видимо, старший в группе. И, получив от Вадима повторение просьбы с точным адресом отца, негромко приказал одному из спутников:

— Выполняйте, полковник.

А затем, включив снова диктофон, обстоятельно расспросил Вадима о всех перипетиях его похищения, пока не удовлетворил свое служебное любопытство и, спохватившись, что перед ним нездоровый человек, не сказал:

— Извините, пожалуйста, за вынужденное вторжение и многочисленные вопросы. А сейчас больше ни о чем не думайте и отдыхайте. Вы нам очень помогли.

И бережно подал Вадиму руку, подчеркнуто уважительно поклонился и удалился из палаты. Шедший за ним мужчина, не проронив ни слова, только также полупоклонившись на прощание, тихо притворил за собой дверь палаты.

Только тут, оглядевшись, Вадим понял, что в палате он находится один, что ещё две кровати, хотя и застелены, но явно не заняты, что на уровне его головы на прикроватной тумбочке стоит букет свежих цветов и умиротворенно расслабился: контора его не забыла и в кои веки он действительно может отдохнуть, пока такие люди в земле российской есть. В конце концов какое ему дело до радостей и горестей человеческих, ему, чиновнику средней руки, высшей удачей для которого является служебная командировка в Лондон на десять дней.

Скоро его выпишут, он выйдет на работу в свое ЗАО, может быть даже ещё раз увидит Татьяну, хотя она его и сильно подставила, но на неё же явно давили эти мерзкие кавказцы, всё действительно будет хорошо в другое время в другом месте, как он читал совсем недавно и в то же время целую жизнь назад в одной рукописи, рецензируя её для Комитета по печати, а попутно и для конторы, но это уже другая история. Продолжение следует.

Четыре часа утра. А день мой ещё не начат. Не кончилась ночь утрат, откуда мне ждать удачи. Великие города безмолвно лежат во прахе. Несущихся лет орда меня пригвоздила к плахе. И сломан уже кадык, болезненно саднит локоть, и кляпом торчит язык наверное в правом легком. Пытаюсь открыть глаза, глотаю прокисший воздух, а память летит назад, но поздно родится, поздно.

Единственная моя, окутай меня сияньем, позволь мне дождаться дня, чтоб умер, как россиянин. Чтоб глянул на свет в окно и веки прикрыл, доверчив. Пусть будет потом темно оставшуюся вечность.

Призываю немилость Господню, я хотел бы скорей умереть, чтоб не мучиться в этом сегодня, захороненный прошлым на треть. Что мне нового Завтра разводы? Нефтяное пятно на реке? Если влажные черные своды будут бархатно льститься к руке. И еловый распластанный ящик поплывет, как священный ковчег, чтоб питаться одним Настоящим, чтобы с Прошлым проститься навек!

Когда ХХ-й век клониться стал к закату, взамен обычных вех что дал он виновато? Не вольный труд в тиши и многих чад крестины — безверие души и жизнь без благостыни. Не светлую мечту о красном воскресенье, а пробки на мосту и гонки опасенья. Достигнут паритет двух стран вооружений и промискуитет стал нормой отношений.

Где ты, детство? Вздрогну и застыну, ведь забыть, наверно, не смогу новогодний запах мандаринов, золотые шкурки на снегу. Яблоки из братского Китая, нежным воском залитые сплошь… Девочек на саночках катая, мы ещё не знали слова "ложь". Мы не знали, что исчезнет детство легче, чем весною тает снег, и научит взрослых лицедейству постаревший от раздумий век. Что грядут пустые магазины, очереди, хоть и не война; что в пустые сумки и корзины и корзины ляжет грузом давняя вина.

Перед нами прошлое виновно, смыт с него румян фальшивый воск; поколение отцов греховно в давних пьянках выветрило мозг. Поколенье матерей забито смотрит сквозь года на мавзолей. Как хотелось им легко, открыто на трибуны вывести детей!

Выросли наследники и сами ожидают внуков в свой черед, помавая жесткими усами, метлами седеющих бород. Где она, размеренная старость? Нега, хола, полный пансион? Лишь одно нам, видимо, осталось — сокрушать невидимый Сион. Век взыскует строгого итога, перестройка расшатала дом, яростно уверовали в Бога бывшие безбожники кругом.

Быстро тает воск церковных свечек. Фрукты с хода черного несут. Не милует, а и впрямь калечит скорый на разбор народный суд. Кипяток разбуженного гнева под ноги того гляди плеснет, лишь одно потресканное небо наделяет главной из свобод: быть самим собой…

Айда на рынок, чудом вспоминая на бегу новогодний запах мандаринов, золотые шкурки на снегу. Как трещал, взрываясь, спирт фруктовый, подожженный спичкой озорной!

Где ты, детство? Повторяю снова, близорукий, толстый и седой. Неужели жил, судьбу отринув, чтоб под старость вспоминать в пургу новогодний запах мандаринов, золотые шкурки на снегу?

Позабыть бы их, да не могу!

Не знаю, сгинет доля рабская, сотрется ль метка ножевая?.. Москва вечерняя, декабрьская, бесснежная и нежилая… Каким раздумьем нашпигована, какими бредишь новостями: диктаторскими ли погонами, ораторскими ли костями?

Тебя новаторы-доваторы ещё недавно защищали, а диссиденты-провокаторы тюремным ужасом стращали. Сменилось мощное вращение и вместе с новой директивой пришло желанное прощение наоборотной перспективой. Теперь живи и только радуйся речам отъявленных пророков, и да минует участь адова вместилище земных пороков.