Чингиз Гусейнов - Фатальный Фатали

- Вот как!

- Да, середины нет! Я воевал в ту Крымскую, был у вас в плену, потом меня выменяли (и Фатали воевал, но на Южном фронте, Нигоети, Кюрюк-Дара, Каре).

- А это ваши картины? - Стены были увешаны рисунками. И везде воины: на лошади, с винтовкой, у пушки, идущие в атаку.

- Да, мои, - ответил Кемал Гюней.

И у вас нет страха? - улыбнулся Фатали, напомнив о запрете пророка Мухаммеда: "В день Последнего суда изображенные сойдут с картин, потребуют, чтобы им дали душу, и если художник не выполнит это требование, он будет гореть в вечном пламени".

- Это забава, - махнул рукой Кемал Гюней.

- А что настоящее?

- Настоящее? - задумался. - Середины нет, я говорил вам!

- А что вы знаете о революции?

- Мы учились у вас, и мы свергнем деспота султана!

- Так и свергнете! - этот наивный пыл. - С этим револьвером?!

- Нас много! Скажи ему, Фазыл, о ликовании! - То был народный праздник на площади в порту. И там пел Кемал Гюней!

- Он пел однажды на площади, и когда кончил, народ возликовал, волна восторга будто по затылку ему ударила!

Будь Фатали Юсифом, он бы вспомнил уволенного палача. Тот тоже Юсиф-шаху о волне народного восторга говорил, когда топор разом отсекал голову.

- Для начала я вам спою свои песни, - взял со стены свой трехструнный саз, - мои предки с Кавказа, слыхали об Ашик-Керибе?

Как не слыхать?! Еще в тридцать седьмом Лермонтов со слов Фатали записал сказку об Ашик-Керибе. Кемал Гюней пел свою песню хриплым голосом, чуть прикрыв глаза:

Вышел деспот из крепости,

А я топор точу-точу.

Ах, шея, как она толста,

А я топор точу-точу.

Удивительно: и здесь о топоре!

- А я тебе нашу песнь - о кузнеце, - сказал Фатали; это ему Александр прочел однажды. - Шел из кузницы, нес три ножа: один нож - на вельмож, другой нож - на святош, а третий - как у тебя топор: на царя!

- Как прекрасно! - И уже струны саза ловят мелодию. - Я это спою! "Один нож..." - Струны послушны чутким пальцам Кемала. - Выходит, не я один!

- Увы, того, кто пел о ноже, царь повесил.

- Всех нас не перевешаешь! - дерзко смотрит Кемал.

- Вы правы. Многие гибли. И гибнут. Но вы поэт, вы художник, вот ваша революция, Кемал Гюней! Нация еще спит!

- Ничтожна та нация, у которой нет людей, готовых за нее погибнуть!

- Но ее надо еще разбудить. Ваши песни...

- Мы погибнем, и народ пробудится!

- Вас единицы! Всех переловят и убьют. Идти на заведомую смерть, зная о крахе?

- Мы будем биться!

- Но вправе ли вы? - Это давние-давние мысли Фатали. - Вы первый художник и первый революционный поэт в Турции, имеете ли право рисковать жизнью?

- Но нации нужны люди, готовые идти в бой! Даже в Иране, как вы помните, бабиты!...

- Они играли на невежестве масс, - поясняет Фатали своему юному собеседнику, - и их вождь Али Мухаммед Баб выдавал себя за нового пророка, в ком воплотилось божественное сияние.

- За ним шли массы!

- Обманутые!

- Пусть. Но шли! Бабитское движение покрыло себя славой!

- Обман порождает обман. А кто пойдет за вами? Армия вас поддержит? Крестьяне? Они первые, темные и невежественные, выдадут вас. - Вспомнить, как вы дали Али-бека? Но долго рассказывать о нем Кемалу. - Чем вы привлечете массы? Или объявите себя, вроде Шамиля, новым пророком?

- Да, да, Шамиль! - загорелись глаза, как и у Фазыла, когда он о горцах сказал: "Как сражались с деспотом!"

Фатали усмехнулся: наивные! Два переселения, грядет третье, самое массовое. Не один десяток лет уже думы о Шамиле не покидают его, забудет, а ему снова напомнят, вот и здесь тоже: Шамиль! Рассказать им о нем? Он копил материалы о Шамиле, а потом бросил, - что ни газета, что ни журнал - о нем! И это "надоело" в устах Шамиля ("воевать!") и устах полковника апшеронцев Ихачева ("Шамиль и вся татарщина").

И как пленили, и как живет в плену, и о чем мечтает.

И как сомкнулись начало и конец горской войны, когда спросили в Москве Шамиля: что желаете видеть? "Ермолова!" - сказал Шамиль. И была встреча. И короткий разговор. И князь Барятинский запечатлел в своем альбоме рисунок, изображающий свидание двух знаменитых бойцов Кавказа. Белые волосы, львиная голова на исполинском туловище, но потускневшие, увы, глаза. - Ермолову уж за восемьдесят, в черном фраке с одним лишь Георгиевским крестом на петлице, полученным из рук Суворова. С минуту-другую молча глядели друг на друга. Шамиль намного моложе, кажется, на четверть века, но стар, согбен, а Ермолов собран -да-с, вот он, человек, с которого началась рубка лесов на Кавказе - тропки к победе.

- А у вас, Немал, ни гор, ни лесов, ни ущелий.

- Так что же? Ждать? Терпеть? Молчать, когда стражники султана грабят народ? Когда фанатики рта не дают раскрыть?! И невежды вдалбливают в головы правоверных позорные предания о жизни и смехотворных деяниях пророка?!

Фатали вздрогнул: его мысли! в нем зрело! но поначалу он опасался даже признаться самому себе в дерзкой этой мысли: вскрыть вопиющие несуразности проповедей пророка! этот вздор о вездесущем и всевидящем двенадцатом имаме, который явится в Судный день!

И Кемал потрясен: как же с языка сорвалось такое?

И он спешит сказать, хотя в глазах Фатали нетрудно прочесть восхищение смелостью Кемала:

- У нас в Турции за эти сомнения могут забить камнями, в Иране, я знаю, вырывают языки, некогда в

Европе сжигали на кострах!

А Фатали может поклясться, что он услышал, как внутри кто-то сказал; он приказывал и прежде: "Бери перо! сядь и пиши!" И теперь: "Ты должен написать роман о пророке!"

- Да, когда-то и я посмел, - с благодарностью глядя на Кемала, говорит Фатали, - усомниться в справедливости всевышнего, который снисходил до того, что посылал архангела Гавриила к пророку, чтоб помогли ему распутать любовные интриги. И имел счастье высказать сначала сомнения учителю своему, Мирзе Шафи. Он и говорит мне: "В этом, между прочим, усомнился и Алазикрихи-асселам! Не знаешь, кто это? О, это был великий человек, и с именем его связана реформация на Востоке, я тебе когда-нибудь расскажу о нем!"

- А сейчас? Посмели б сейчас? - недоверчиво спрашивает Кемал.

- И посмел бы, и посмею! - и задумался: мало, мало "Обманутых звезд"! что толку говорить о современности через историю? Надо выйти на прямую проповедь!

И ясно звучит голос Мирзы Шафи: "Пророк? Духовные вожди? Очнись, Фатали, шарлатаны и лицемеры-заполонили мир, все ложь и обман, и нет более высокого призвания, чем клеймить и развенчивать их острым словом! Не дать им усыпить народ! Не дать им превратить людей в послушных овец!"

Келья гянджинской мечети, построенной во времена Шах-Аббаса, откуда выйдет Фатали, а следом - Юсиф, чтобы занять, увы, ненадолго, шахский престол, а в келье - Фатали да Мирза Шафи. Еще нет ни тифлисской канцелярии, ни Боденштедта, который кое-где на строках, будто стебельках роз, оставит шипы, обласкает сограждан сладкими звуками песен Мирзы Шафи, еще ничего-ничего нет, только начало! Казалось, ничего уже и не будет, а здесь родился новый замысел: Фатали напишет самое главное свое произведение. Он обрушится на закоснелые догмы. Он заклеймит через веру отцов - неужто крах?! - все веры, которыми деспотические власти держат в повиновении обманутые массы.