Лидия Чарская - Кис-кис

Ратмирова… Что в ней хорошего нашел Макс?

Красоту? Талант? Молодость?

Вздор! Она некрасива… или только под гримом. Но ведь если намалевать старуху Гутькину — «комическую» их труппы — и та сойдет. Глаза у нее хороши, правда. Но до «черных звезд», как говорит Макс, далеко… Голос тоже ничего. Она, Кис-Кис, беспристрастна и воздает должное должному.

Но остальное ни к черту! Притом тихоня… Макс увлечен, но не надолго. Макс и до нее увлекался хорошенькой председательшей, но появилась она, — Киска, и председательша стушевалась.

Теперь ей стоит только приласкать Макса и он забудет и думать о Ратмировой.

— Макс, — позвала она тихим вкрадчивым голосом.

Он не отзывался.

— Максинька, — повторила она громче.

Ответа не последовало.

Она обернулась. Горского у нее уже не было. Он ушел во время ее глубокой задумчивости.

Этого еще ни разу не случалось. Они ссорились и прежде, но ссоры оканчивались обыкновенно примирением в отдельном кабинете излюбленного актерами ресторанчика.

Они чувствовали необходимость друг в друге и избегали ссор.

Макс первым нарушил традицию.

Ей стало нестерпимо больно. В первый раз кажется не досадливые, а настоящие слезы затаенной женской обиды на вернулись на ее глаза.

Но на одну минуту только…

Злая и хорошенькая, как никогда, она подошла к окну и погрозила своим крошечным кулачком по направлению театра, находившегося против ее квартиры, по ту сторону площади. Там по ее расчету, шла репетиция и Горский «ломал» Отелло с ненавистной Ратмировой…

Ольга волновалась. Она должна была играть Лидию в «Блуждающих огнях» по просьбе бенефициантки.

Она не могла не понять, что это месть, и удачная месть, со стороны хорошенькой Кис-Кис. Как и все тонкие артистические натуры, Ольга сознавала свое дарование, но роль кокетливой, изящной и задорной львицы, какой нарисовал автор Лидию, ей не подходила.

Даже самый голос ее с прекрасными бархатными нотами и мелодичными переливами здесь не годился.

Тут требовался задор, блеск и наглость. Ничего подобного в Ольге не было.

И она вдвойне страдала и от оскорбленного самолюбия, предчувствуя провал, и от обидного насилия над эстетическим чутьем актрисы. Публики она боялась меньше всего остального. Публика полюбила ее со всей силой своей стихийной стадности. Она простила бы своей любимице дурное исполнение в счет прошлых и будущих заслуг, простила бы за те чудно выполненные роли, в которых развернулась перед ней Ольга своим молодым и бледнеющим недюжинным дарованием. Своей Дездемоной она «захлестнула» толпу…

А ее Луиза в «Коварстве и Любви»?

Луиза должна была Кис-Кис, но Кис-Кис уступила в виду бенефисных хлопот эту роль ей — Ольге…

Уступила и… раскаялась… Такого «треска» театр не запомнил. Киска долго дулась на Ратмирова и на «самого»… Но хорошенькое кольцо-маркиза, поданное ей через оркестр в ближайшее представление, сделало свое дело… Божественная смилостивилась и даже похвалила Ратмирову за милое исполнение Луизы, Ольга не придала значения этой детски бессильной выходке.

Ее Луиза окрылила ее… Она ходила, как в дурмане, торжествующая и счастливая своим успехом. Даже в глазах появилась какая-то нежная влага, и они горели, как звезды…

В Луизе она поднялась до творчества, до экстаза, который захватывает и полонит актрису не меньше зрителей. Этот последний успех ударил ей в голову, заполнил ее всю, отравляя все ее существо сладким ядом. Сальные выходки двух комиков, чмоканье ладошек антрепренером-рыбником, шпильки Кис-Кис, все это отошло от нее далеко, далеко… Они для нее не существовали… Существовала только сцена и рампа, делившая ее от этой волнующей толпы, королевой которой она входила на подмостки…

Она жила ролями, исступленно работая по ночам, репетируя «во всю» по утрам, не жалея ни голоса, ни нервов, преследуя одну цель — всецело отдаться страстно любимому делу.

— Надорвешься, детка! — говорила ей Гутькина, успевшая полюбить Ольгу за любовь к труду и светлую головку.

— Ничего, Анна Мироновна, — улыбалась она ей своим добрым, немного большим ртом, широко открывающим великолепные зубы, — ничего, вывезет!

И «вывозило», действительно…

В труппе не могли не признать ее таланта.

— Подрастет — нашумит, мамочка, — острил старший комик.

— Коли не зарвется, — добавил второй.

— А Максимка — то нажаривает. Страсть! Не отстает.

Горский действительно не отставал. Такого пылкого и восторженного юноши Фердинанда в N-ске еще не видели…

И красив же он был на диво в своем пудреном парике и белом щегольском мундире!

После последней картины, прошедшей сплошным захватывающе страстном дуэтом двух трогательно несчастных любовников, театр неистовствовал.

Ратмирова и Горский выходили кланяться в рампе, крепко держась за руки, чувствуя какую-то невидимую духовную связь, созданную им этой ревущей толпой.

Одурманенная успехом, Ольга видела тот же дурман, то же сознание торжества в глазах своего партнера и, не отдавая себе отчета, бессознательно, крепко, по-товарищески, пожала его руку.

Его глаза вспыхнули ярче.

— Спасибо, голубушка! — шепнул он ей и поцеловал за кулисами ее похолодевшие пальцы.

За что он благодарил ее, она не поняла. За это ли дружеское пожатие, или за игру, полную блеска и правды?

На сцене шла суматоха. Помощник выбился из сил, бегая из одной уборной в другую. Резкий звонок звучал оглушительнее, чем когда-либо. Плотники в чистых рубахах, подвыпившие ради торжественности случая, бросались декорациями и ругались, как никогда.

В театре пахло бенефисом. Сам губернатор обещал почтить «театральную именинницу», вручая ей сотенную за ложу.

Уборная торжествующей Киски была битком набита. Здесь был и липкий, как сахар, белобрысый рецензент «Захолустья», и предводитель, и влюбленный Томилин, и наконец, сам Илья Исаевич, сиявший улыбкой и орденами.

Сама именинница в коротеньком платьице, уже готовая к 1-му действию, казалась прехорошенькой девочкой. Она и подделывалась под этот тон, играла глазками, наивничала и, в общем, была прелестна.

— Вы уж поддержите, господа! — по-детски складывая ручки, просила она.

— Ну, еще бы, божественная, мозоли нахлопаем.

— А подношения есть? — лукаво прищурилась Киска.

— Весь оркестр завален, чуть будку не сбили с места. Ванька и то жалуется, что ему лысину пробьют, — шутил «сам», довольный бенефисом.

— Ах, вы милый! — подпрыгнула она и сочно чмокнула его в самые губы.

— Раз! — засмеялся остановившийся на пороге Горский.

— Мамочка, нельзя. Отвернись, сахарный. Ведь случай-то такой! Ради случая можно.

— Да вы не беспокойтесь, Илья Исаевич, он не ревнует, — не совсем искренне засмеялась Танина.