Георг Хакен - Я вечности не приемлю (Цветаева)

ЧЕЛОВЕК. А как воспринимают Пастернака?

ЦВЕТАЕВА. Над Пастернаком там издеваются. Один раз Тэффи в связи с ним вспомнила детский стишок: "Танцевала рыба с раком и петрушка с пастернаком". А ведь Пастернак - лучший лирический поэт своего времени. Но он слаб.

ЧЕЛОВЕК. Почему?

ЦВЕТАЕВА. Слаб в том, что предает лирику. Он ничего не понимает. Это Орфей, пожираемый зверями. Но я благодарна ему за то многое, что он для меня сделал.

Зазвучала песня "Сулико" в исполнении Леонида Утесова.

УТЕСОВ.Я могилу милой искал,

Но ее найти нелегко.

Долго я томился и страдал.

Где же ты, мояСулико?

ЦВЕТАЕВА (задумалась). Недавно он пригласил меня к себе напеределкинскую дачу, там происходило шумное грузинское застолье "лукуллов пир", изобилие вина и яств - великий хозяин был навеселе. Но как можно целый день провести за обеденным столом?

ЧЕЛОВЕК. Марина Ивановна, вы просто не до конца поняли наш литературный быт. С помощью Бориса Леонидовича вы начали переводитьс грузинского. Вот он и решил познакомить вас с грузинскими поэтами. Это у нас в обычае. Борис Леонидович заботится о вас.

ЦВЕТАЕВА.Конечно заботится, он ко мне добр, но я ждала большего, чем забота богатого, я ждала дружбы равного. А вы любите его?

ЧЕЛОВЕК. Очень люблю. Согласен с вами, поэт великий. Как и Ахматова.

ЦВЕТАЕВА. Ахматова - большой поэт! Как Блок!

Встречи с Ахматовой Марина Ивановна ждала 25 лет. Ее память вновь воспроизвела тот первый телефонный разговор. И вот уже рядом нет ни молодого поэта, ни человека всером. У телефонного аппарата в противоположном конце сцены появляется Анна Андреевна Ахматова. Она снимает трубку и набирает номер. Раздается звонок. Цветаева на другом конце поднимает трубку.

АХМАТОВА. Говорит Ахматова.

ЦВЕТАЕВА. Я вас слушаю.

АХМАТОВА (царственно). Мне передал Борис Леонидович, что вы желаете меня видеть. Где же нам лучше увидеться: у вас или у меня?

ЦВЕТАЕВА. Думаю, у вас.

АХМАТОВА. Тогда я сейчас позову кого-нибудь нормального, кто бы объяснил вам, как ко мне ехать.

ЦВЕТАЕВА. Пожалуйста. Тольконужен такой нормальный, который умел бы объяснять ненормальным. Дело в том, что я плохо ориентируюсь в нынешней Москве, а, кроме того, на такси, автобусах и троллейбусах ездить не могу, а могу только пешком, на подземке или на трамвае.

И вновь зазвучал голос Леонида Утесова, поющий песню "Скажите, девушки...".

УТЕСОВ.Скажите, девушки, подружке вашей,

Что я ночей не сплю, о ней мечтаю,

Что всех красавиц она милей и краше,

Я сам хотел сказать ей, но слов я не нашел.

Очей прекрасных огонь я обожаю,

Скажите, что иного я счастья не желаю,

Что нежной страстью, как цепью к нейприкован.

Вовек ее в душе моей тревоги не унять.

Москва. Квартира наБольшой Ордынке. 7 июня 1941 года

ЦВЕТАЕВА. Анна Андреевна, милая, здравствуйте!

АХМАТОВА. Здравствуйте, Марина Ивановна! Я рада, что наконец-то мы встретились.

ЦВЕТАЕВА. Знаете, а я всегдавсех расспрашивала -какая она - Ахматова?

АХМАТОВА. И что же вам отвечали?

ЦВЕТАЕВА. Отвечали: "Просто дама". А вы такая, какой я себе вас и представляла.

Узкий, нерусский стан

Над фолиантами.

Шаль из турецких стран

Пала, как мантия.

Вас передашь одной

Ломаной чёрной линией.

Холод - ввесельи, зной

В Вашем унынии.

В утренний сонный час,

- Кажется, четверть пятого,

Я полюбила Вас,

Анна Ахматова.

АХМАТОВА. Спасибо. Борис Леонидович передал мне ваше пожелание со мной повидаться, когда я буду в Москве. Я приехала из Ленинграда, и передала через него для вас свой телефон, чтобы вы позвонили. Скоро я должна буду уже уехать, а вы всё не звоните, и тогда я сама решила вам позвонить... Но почему-то наш телефонный разговор получился какой-то холодный. Вы разговаривали как-то неохотно...

ЦВЕТАЕВА. Не обижайтесь. Я просто не люблю говорить по телефону - "не умею". Мне для того, чтобы общаться, всегда нужно видеть глаза собеседника. Кроме того, я уверена, что все разговоры прослушиваются. К сожалению, я не могу пригласить вас к себе: у меня проблемы с квартирой. И я вам очень благодарна, что мы встретились, здесь, у вас. Знаете, я ведь до сих пор влюблена в вас как в поэта. Когда зимой 16 года я ездила в Петербург, то надеялась застать вас там, чтобы познакомиться. Но вы в то время болели, жили в Царском Селе. И я - когда читала петербуржцам свои стихи представляла, что читаю их только для вас. Никогда ничего не ценила и не хранила, а ваши книжечки с надписями в гроб возьму под подушку. Тогда я чувствовала, что нас сравнивают, а, может быть, и стравливают. И не только поэзию Ахматовой и Цветаевой, а поэзию петербуржскую и московскую, Петербург и Москву. И именно своими стихами о Москве я обязана вам.

АХМАТОВА. Так, может быть, соревнование в каком-то смысле между нами было?

ЦВЕТАЕВА. Возможно. Но не сделать лучше вас, а лучше нельзя. И это лучше нельзя положить к ногам. Соревнование?! Нет - рвение!

Соревнование короста

В нас не осилила родства:

И поделили мы так просто:

Твой - Петербург, моя - Москва.

Вот я вернулась в Москву. Поэтесса из Парижа! Все ждут от меня шикарных туалетов, только где же всё это? Душная отравленная атмосфера эмиграции давно мне опостылела. Моя неудача в эмиграции - в том, что я не эмигрант по духу: по воздуху и по размаху. Париж мне душевно ничего не дал. Знаете, как там общаются? Гостиные, много народу. Разговор с соседом, иногда увлекательная беседа - и прощай навсегда. Самая как будто душевная беседа француза ни к чему не обязывает. Безответственно ибеспоследственно. Французу дело до себя. Это у них называется искусством общения. Незадолго до отъезда пришла проститься с Бальмонтом, ведь мы дружили, несмотря на большую разницу в возрасте. Бальмонт сидел молча за столом. Он взглянул на меня своими умершими глазами. Я спросила: "Бальмонт, много ты за свою жизнь написал?" Его глазаосмыслились, он поднял руку высоко над столом, чтобы показать, сколько томов им создано, потом опустил руку к полу и снова её поднял на прежний уровень над столом и внятно произнёс: "А сбратушками вот столько". Он имел в виду свои переводы со славянских языков.

АХМАТОВА. Как он живёт?

ЦВЕТАЕВА. Плохо. Сгоряча сначала нас всех там печатали, а потом... Не знаю, что бы он делал, если бы в России не переиздали его перевод "НосящегоБарсову шкуру" и не послали бы ему денег. Наверное, голодал бы со своими маленькими детьми. В Париже я наблюдала горестную картину. Он крепко пил. В каком-то кафе или ресторане выбирал по карте дорогие вина, а жена его судорожно прижимала к груди потрёпанный портфель, набитый деньгами за тот самый перевод.

АХМАТОВА. В Европе стихи не нужны. Парижизгажен тем, что его отмыли от средневековья.