Сергей Хитун - Дворянские поросята

От Сурова мы впервые услышали о трагической гибели знаменитого русского художника Верещагина потонувшего вместе с адмиралом Макаровым на взорванном японцами броненосце "Петропавловск". От Александра Викторовича мы узнали о славе Шаляпина и о том, как певец в гневе оттаскал за волосы дирижера Лондонского оркестра, упрямо форсировавшего аккомпанемент музыки до фортиссимо и заглушившего Шаляпинское верхнее "ми".

Ушедшего вместе с Клодовским Сурова, сменил Прокопий Андреевич Дожко, по прозвищу Берендей (а в случаях кипящего недовольства им, Пп-перендей).

Бывший Консисторский чиновник, этот толстый старик предпочитал раскладывать пасьянсы у себя в кабинете нежели вникать в учебные, игорные или драчливые проблемы врученного ему Первого Отделения. Заботясь о собственном регулярном моционе на свежем воздухе, он водил младших парами на прогулку за город... Давал мальчикам в долг гривенники и приписывал "по ошибке памяти" к сумме долга.

Образования он был неизвестного и сомнительного. Лисички-малыши это скоро поняли: они при склонении стирали начальную букву какого-нибудь существительного, и путали старика вопросами, "почему, в таком-то падеже начальная буква этого слова отпадает?". Но хитрый хохол, не зная ответа на каверзный вопрос, тоже не терялся:

- Ступай, ступай! Учи свою грамматику Кирпичникова и Гилярова - там все сказано.

Вскоре он был "отпущен", как неподходящий для кадров наставников с новыми идеями и приемами воспитания молодых "Столпов Империи Российской".

Уроженец Кавказа Владимир Александрович Дроздов, высокий, склонный к полноте, темноглазый, с черной бородой и такими же усами, мог бы сойти за Хивинского или Бухарского Эмира. Так он и выглядел - в чалме на одной из его любительских фотографий. Он был отечески заботлив к своим воспитанникам Второго Отделения.

Ежедневно после 9-ти часовой вечерней молитвы в общем зале, он сидел на кровати в ногах одного из пансионеров в спальне, запрещая какие бы то ни было разговоры, пока мирный сон не одолевал мальцов.

Его жена, концертная певица, во время ее концертного турне по Сибири посетила моего отца, в то время судью в Иркутске. Она описала нам испытанное ею там землетрясение и привезла нам, братьям, подарки от семьи.

Дроздова сменил барон Александр Михайлович фон дер Дригген, приехавший с группой "глуховцев" выписанных Директором, как только он вступил в управление Пансионом. Это были воспитатели, эконом, повара, дядьки и прочие.

Барон был отставным артиллерийским поручиком. Ниже среднего роста, стройный, подвижной, с орлиным носом над седеющей бородой, он обладал зычным низким голосом.

Уполномоченный директором следить за спортивной жизнью молодых дворян, он выписал из Петербурга морскую восьмивесельную шлюпку, закупал лыжи, тенисные ракеты, футбольные мячи и шингарты, рапиры, шлемы и панцири для фехтования.

Он держался с воспитанниками суховато, официально, без "сюсюкания". На принесенное извинение за оскорбление воспитателя своим непослушанием, один из нашаливших получил наставительный ответ:

"Об оскорблении не может быть и речи. Между нами - такая пропасть". В свойственной ему манере, он поднял плечи, отвел руки назад и отчеканил: "Ведите себя впредь, как дворянин и джентльмен".

Впоследствии, я слышал, он был назначен послом в Австрию от Правительства Скоропадского. А позже в эмиграции, уже будучи поваром в Ницце, умер там же, где провел свое детство и юность с родителями, которые жили безвыездно во Франции до тех пор, пока их заложенные и перезаложенные имения не перестали давать ожидаемого дохода, и молодой Саша был помещен во 2-й Московский Кадетский Корпус, а затем и в Александровское Военное Училище.

После двух-трех воспитателей Третьего Отделения, не оставивших о себе прочных воспоминаний из-за их краткого пребывания, на должность воспитателя вступил француз Шовэн. Худощавый, среднего роста, с галльским профилем при пышных усах, он носил форму Министерства Народного Просвещения, как и все учителя. Но в петлицах не было даже единственной звездочки, определяющей его гражданский чин - заштатного учителя французского языка при Гимназии.

Он подбивал, не жалея своих модных парижских ботинок, футбольный мяч выше всех, чем сразу завоевал себе уважение спортсменов Пансиона.

Его новорожденный сын от русской жены был крещен в русской церкви, в присутствии всего 3-го Отделения. Самый великовозрастный из них был крестным; он же и объяснял отцу французу значение "холостых" плевков, которые он должен был продемонстрировать во время крещения, отгоняя злых духов от его первенца.

Очевидно из-за скудного знания русского языка, Шовэн не мог удержать за собой место воспитателя к юношам приближающимся к умственной и физической зрелости и требующих помощи и советов по предмету русской литературы, истории и искусства.

Высокий, худой брюнет с козлиной бородкой и печальными темными глазами на аскетическом лице, Виктор Петрович Лаголев был следующим воспитателем Третьего Отделения.

Окончивший Историко-филологический Факультет Петербургского Университета, новый наставник обладал изумительной памятью: не было вопросов у воспитанников на которые они не получили бы ответа от Виктора Петровича.

Его дружба к молодежи доходила до привязанности. С мягким податливым характером склонным к болезненной эмоциональности, он переживал все успехи и неудачи своих воспитанников, выслушивая их любовные проблемы с гимназистками и принимал участие в их романах, сам влюбляясь в какую-нибудь гимназистку о которой шла слава, как о непобедимой обольстительнице.

Один из "смекалистов" пансионеров выпросил у местного фотографа пробную незафиксированную карточку одной из таких красавиц и продал ее Лаголеву за 50 копеек, уверяя, что это та, которая писала ему любовные послания по "Летучей Почте" на прошлом пансионском балу. Послания писались, конечно, самим воспитанником.

Новый воспитатель часто цитировал отрывки из поэзии своим преувеличенно восторженным голосом, немного заикаясь, часто соединяя отдельные слова звуком "э".

Он раздражал юношей своими многими "мягко" - мягкосердечием, мягкотелостью, мягким голосом, своей влюбчивостью (он был женат).

Среди других слабостей была одна "тайна" тщательно скрываемая, как воспитателем так и воспитанниками: его поклонение Бахусу.

Воспитанники любили и жалели своего Витю, но вместе с тем разрешали себе некоторые вольности: курили в его присутствии, угощаясь его же папиросами (курение строго воспрещалось вообще), подсмеивались над ним; озорники "э-экали" ему в лицо, подражая его прерывающейся речи; уговаривали подписать отпускной билет в неотпускные дни, уверяя доверчивого воспитателя, что гимназистка грозила отравиться, если, дон-Жуан, пансионер не придет на свидание;